— Ваши уже договорили себе делянку? — спросил он.
— Не знаю, — хмуро ответил Яшка.
— А ты будешь говорить с лесничим?
— Оно мне без дела.
Самого лесничего дома не оказалось, ушел на охоту. Сторож-лесник объяснил, что хворост будет отпускаться только по разрешению хуторского атамана, а если Леон иногородний, то он должен прежде пять дней отработать в лесу на рубке сушняка и расчистке зарослей, а потом только получит разрешение брать хворост. Леон в душе возмутился этим новым порядком, но ничего не сказал, чтобы не портить отношений, намереваясь после поговорить с самим лесничим.
— Ты слыхал? — спросил он у Яшки, когда они отъехали от домика лесника.
— Не слыхал.
— Новый порядок выдумали: мужики пять дней должны работать за хворост, а казакам осталось все по-старому.
— Одни дураки выдумали, а другие будут выполнять, — безучастно отозвался Яшка.
Леон не стал больше разговаривать.
Они ехали по узкой просеке между высокими дубами. По обочинам зеленой межой стоял пырей. Лошадь Леона то и дело на ходу хватала его, гремя удилами, а Леон и внимания на это не обращал, он думал о предложении сестры переехать в город. Хутор не сулил ему ничего хорошего, но город пугал неизвестностью. «Ну, перееду в город. А на какую работу поступать? — рассуждал он про себя. — Пока Оксана сделает меня образованным, можно и с голоду околеть. Да и люди там совсем другие — чужие, и порядки у них, наверно, не для нашего брата — мужика. Вот с Илюшей потолковать, чтобы пристроил куда-нибудь на шахте, — это другое дело», — вспомнил он о зяте. Но одно слово «шахта» вызывало у Леона необъяснимое чувство страха. Шахтер — последний человек, как говорили в народе.
— Яков, а как ты смотришь на то, чтобы бросить хутор? — спросил он у Яшки. — Ты бросил бы на моем месте?
— А? — очнулся Яшка. — Я и на своем месте не удержусь в нем. Но тебе нечего мыкаться по белому свету. Вот женишься на Аленке — и сразу дела поправишь. Проси только приданого побольше.
«Гм, и то правда», — в уме согласился Леон. Но какое-то чувство подсказывало ему: нет, не так это просто жениться на Алене и тем более получить хорошее приданое. Но ему тяжело было расставаться с хутором и хотелось верить словам Яшки.
За лесом опять повстречался дед Муха. Он сидел у дороги, одинокий и маленький, и горькие слезы текли по его впалым щекам.
— Чего ты, дедушка? — удивленно спросил Леон, остановив лошадь, и тут заметил, что у деда не было ни байбаков, ни лисицы. — А где твоя добыча?
Дед Муха, всхлипывая, как ребенок, махнул рукой и сквозь слезы проговорил:
— Офицерья отняли. Лесничий. Да еще ударил плеткой.
Яшка злобно оглянулся вокруг, но никого не было видно. Только коршун кружился возле леса, что-то высматривая. Яшка, нахмурив брови, сумрачно сказал:
— Бросай хутор, Левка. Женись и уходи отсюда!
Глава седьмая
Дороховы молотили.
Возле балагана виднелся небольшой ворох пшеницы, немного поодаль — приплюснутая к земле скирда, большая куча половы.
На почернелом, старом брезенте — лантухе в ряд стояли Игнат Сысоич, Настя и Леон, веяли зерно. Сидя на корточках, Марья выбирала крупицы земли, пустые колосья.
— Ниже держи, дочка, зерно в полову идет, — заметил Игнат Сысоич. Он был в жилете, надетом поверх рубахи. Лицо его почернело от пыли, и было видно, что Игнат Сысоич сильно утомился. Но он продолжал веять.
Дул порывистый западный ветер. Из-за бугра выползали синие тучи, грозились непогодой. Игнат Сысоич торопился. Наполняя цыбарку до отказа, он высоко подымал ее над головой и, встряхивая, сыпал зерно на старый лантух — брезент. Работа муторная. Опоздал опустить цыбарку — ветер унес зерно в сторону вместе с половой. Не поднял цыбарку в нужный момент или поток пшеницы не уменьшил — полова пошла в зерно.
— Вот губодуй, прости господи! — пожаловалась Настя, изнеможенно опуская цыбарку.
— Бросим, отец, все равно дела не будет, — посоветовала Марья.
— Нельзя, дождик заходит. Как-нибудь перевеем. Что ж теперь делать?
Леон собрал полову, стал перевеивать. Остья и пустые колосья вихрем полетели в сторону, стлались по земле золотой дорожкой, но на брезент редковатой струйкой сыпалось зерно.
— Видите? — глазами указал он на пшеницу. — Придется заново перевеивать.
Игнат Сысоич крепился: веять было тяжело, а ждать ровного ветра — рисковать урожаем.