Игнат Сысоич по-хмельному неровно держал граненый стаканчик на уровне бороды и хитровато щурился. Теперь-то он расскажет Загорулькину, кто он такой, пусть в другой раз не задирает носа!
— А ты думал, Дорохов простой человек? — спросил он и засмеялся. — Ха! Дорохов Игнат — мужик, но он, брат, не простой человек. Не-ет, не простой. — Он повел пальцем перед лицом Нефеда Мироныча. — Дочку мою Аксюту видал?
— Красивая барышня.
— То-то! А ученая какая! Всем хутором не сговоришь с ней! Все науки превзошла!
— Знамо дело, городской человек.
Игнат Сысоич смутно улавливал смысл своих слов. В другое время он никогда не стал бы так говорить, но сейчас ему хотелось похвастаться и Оксаной, и богатой воспитательницей, и важными людьми, бывающими в доме Оксаны, и он говорил обо всем этом с наслаждением, не понимая, почему интересуется Нефадей его дочкой, ее знакомыми и почему угощает его водкой.
— Вот у ее воспитательницы, Ульяны Владимировны, родня есть, полковник. Понял? Полковник Суховеров, а не кто-нибудь!
Игнат Сысоич вконец опьянел. Лицо у него сделалось красным, глаза посоловели, жмурились, но Нефед Мироныч видел, что он хорошо помнит, что делает, и верил ему.
— Полковник? — искренне удивился он.
— А ты как думал? Ну, всего доброго!
— Дай бог! — Нефед Мироныч, чувствуя, что хмелеет, опять вылил водку в стакан и, достав другой, продолжал — Вон оно дело-то какое, а я и не знал. Давно все норовлю погутарить с тобой. Дарье как-то велел: мол, позови Марью с Сысоичем, посидим, по рюмочке протянем. А она говорит, он, мол, на нас сердитый, не схочет близость заводить. А я думаю: пшеничку вернул, цельный мешок, должок не требую. Почему так? А ты и сам пришел. Люблю, Сысоич! — И как бы между прочим, но с намерением он подчеркнул, что и его родня не хуже: — У меня сват был, царство ему небесное, тоже чин громадный носил! И кавалер полный.
— Куда там свату твоему! — пренебрежительно махнул рукой Игнат Сысоич. — Наш Суховеров при самом наказном атамане состоит. Со мной за ручку здоровался, как я был в Черкасском. Вот как с тобой, сидел и водку самую дорогую с чужих государств пил со мной. Дочка мне почтение привезла от него. Хороший, говорит, батя твой, Аксюта, чистый человек.
Загорулькин наполнил стопки уже из третьей полбутылки. Лицо у него подобрело, брови расправились, точно никогда и не хмурились, и смотрел он на Игната Сысоича ласково, дружески, словно ничего плохого между ними не было и не будет. Порезав еще два помидора, он полил их маслом, достал из ящика сало и, разрезав его на кусочки, подсунул все Игнату Сысоичу.
Долго они говорили о своих делах и перед вечером распрощались по-приятельски.
— Как энтот ворошок перевеют, так и приезжай. Надо — возьми две веялки, я молотить пока буду. А корову хоть завтра бери, — обняв Игната Сысоича, говорил, провожая его, Нефед Мироныч.
— Ви-идит бог, душа ты человек, Мироныч! Ей-богу, правду, говорю. А люди ж толкуют…
— Какие там люди, Сысоич? Наши, кундрючевские? «Люди»! — Нефед Мироныч презрительно оттопырил большую красную губу. — От зависти все.
— А то отчего? Знамо дело, от зависти. Ну, прощевай, Мироныч. За веялочкой я приеду.
— Час добрый, Сысоич. Гляди, про Черкасское не забудь, как договорились.
Игнат Сысоич не знал, как и показаться на ток. Он уже раскаивался, что пошел к Загорулькину в такое время, когда дорога каждая минута, и ругал себя, что согласился выпить, но хмель от этого не проходил. Недолго думая, он свернул в балку и охладил лысину ключевой водой. Однако это не помогло. Тогда он разделся, искупался в ручье и пошел к себе.
Ветер стих, и наступил погожий вечер. Солнце спряталось за молочно-белые облака и распустило оттуда величественный золотой веер лучей. В воздухе стояли запахи хлебной пыли и дыма от костров.
Марья, наказав Насте навести порядок дома и полить капусту, отправила ее в хутор, а сама с Леоном осталась убрать на току.
Игнат Сысоич подошел к ним торопливо, деловито осведомился:
— Много навеяли?
Марья посмотрела на него, и ей все стало понятно.
— А ты где ж это навеялся, я б хотела знать? — ответила она вопросом и с обидой в голосе продолжала: — Бесстыжие твои глаза! Люди годинкой спешат прибраться, а он нализался, как на престольный праздник. Тьфу! — плюнула она и брезгливо отвернулась.