Игнат Сысоич стал виновато оправдываться:
— Веялочку договорил. Ну, он поставил полбутылочки, куда ж ты денешься! И корову променял… на Зорьку..
Последние слова, вопреки его ожиданиям, не изменили настроения жены.
— Зорьку-цименталку за нашу корову? — Марья неверящими глазами уставилась на мужа. — Что вы, оба спьяну ума решились?
Игнат Сысоич подтвердил, что Загорулькин на самом деле отдает свою симменталку за их хромую корову, но Марья не утихомирилась, а стала еще злее ругать и мужа и Загорулькина.
— А чего ради он тебя угощал? Ты думаешь, эта старая лиса задарма с тобой балясы точил в такую горячую пору? Да он и нас с тобой на баз загонит за Зорьку! — И неожиданно заявила: — Не дам я свою корову! Сама на ярмарок погоню, а не дам!
Игнат Сысоич не ожидал, чтобы жена отказалась от породистой коровы, и начал было спорить, но Марья не стала его слушать и ушла домой.
— К добру ли, батя, напоил вас Нефадей? — спросил все время молчавший Леон. — Зря вы согласились.
— Знамо дело, не к лиху. Это матери шлея под хвост попала, должно. Да я как рассказал ему, какие мы есть, так он способный теперь Аленку к нам прислать, а не только корову отдать. И отдаст, накажи господь, не брешу.
Леон видел, что отец изрядно пьян, и умолк, зная, что сейчас разговаривать с ним бесполезно.
Шлепая по сапогу хворостиной, явился Федька. Из-под картуза его по-казацки выглядывал чуб, рубашка была расстегнута, по-яшкиному убрана под шаровары, и от этого он казался немного выше ростом.
— Кончил? Дело есть. Ваши куда ушли? — спросил он, осматриваясь.
— Отец вон под скирдой бурчит. Загорулькин напоил в стельку; что-то затевает, жила проклятая!
Федька посмотрел на Игната Сысоича, крикнул:
— Добрый вечер, дядя Игнат! С праздником вас дармаковским!
Но Игнат Сысоич сам с собой обсуждал какие-то планы жизни и не слышал.
По дороге в хутор Федька объяснил свое «дело»: жена Егора Дубова, Арина, попросила его вымазать дегтем ворота вдове Гашке, чтобы та не отбивала Егора.
— Мол, ребячье дело, вроде, сручней нам. Ну, я сказал, чтоб не беспокоилась: все будет сделано честь по чести.
— А может, завидки берут кой-кого? — пошутил Леон.
— Ну-у, что ты! Бабонька-то она в самый раз, а только я тут ни при чем.
Леон не хотел позорить Гашку и предложил вымазать дегтем ворота хуторского правления.
— За Настю? — спросил Федька. — Я с дорогой душой, хоть самому Калине. Тогда уж за всех девчат, к каким атаман приставал. А Яшка не выдаст? Казак, как ни говори.
Поздней ночью, когда все спали, ребята сделали озорное дело, а утром следующего дня за бродом, где собирается стадо, бабы таинственно передавали друг другу потрясающее известие:
— Гашка осрамилася!
— Да чего там Гашка? Василь Семенычу правление дегтем раскрасили.
— Да ну? Ой-ёй-ёй! Срамота, батюшки-светы!
— Так и надо ему! Не будет к девчатам лезть.
Любопытные толпились у правления, у Гашкиной хаты, рассматривая дегтярные пятна, судачили.
Леон мазал правление сам. По два больших креста поставил на воротах, на парадном; меньшими пометил ставни.
Долго сиделец и сторож состругивали позорные метки, но деготь успел глубоко впитаться в дерево и коричневые кресты вновь проступали наружу и еще яснее были видны на свежеобструганных досках.
Калина, как только узнал, что случилось, уехал куда-то на дрожках и долго не показывался в правлении. А Гашка топором подрубила столбы, к которым были прикреплены ворота, поставила на их месте старый плетень, потом изрубила ворота на дрова, убрала в сарай и, затворившись в хате, вволю наплакалась.
На том бы дело и кончилось и о нем могли забыть через неделю, но Егор заподозрил во всем жену. С того и началось…
— А-а-й! Ой, боже ж мой! — понеслись по улице душераздирающие женские крики.
В следующий миг калитка во двор Дубовых распахнулась, и в длинной красной рубахе без пояса на улице показался великан казак Егор Дубов. Чуб его растрепался, как конопля, длинное бритое лицо от водки было багрово-красным. Намотав на руку черную косу жены, он вытащил Арину на улицу и стал бить.
— Ой, мамочки! Пропала я, люди добрые! — вскрикивала Арина.
— Иди! Умела мазать? — гремел Егор на всю улицу. — Умела срамить людей, я спрашиваю?! — И, размахнувшись, так ударил Арину, что она вскрикнула и безжизненно повисла на его руке.
А Егор все тащил ее по улице, по широкой пыльной дороге и все бил и ругался.
Со всех сторон, как на пожар, бежали бабы, кричали на Егора, плакали, звали наблюдавших со дворов казаков. Но грозен был кулак Дубова, и никто не решался помочь горю ни в чем не повинной казачки.