— Так тебе, говоришь, надоела такая жизнь? — обратился он к Степану, не теряя ровного, спокойного тона. — И мне надоела, и тестю, и Ермолаичу.
— Уж надоела, так надоела, — подтвердил Ермолаич. — Лаптей одних стоптал по России возов десять, не менее.
Чургин заметил на земле опавший пурпурный цветок розы, поднял его и, понюхав, продолжал:
— Ну, а что ж делать теперь. Степан Артемыч? Может, соберемся и все гуртом в плесо? А там, быть может, и еще такие найдутся. Очень трогательно получится! То-то поплачут о нас загорулькины или мой хозяин шахты, достопочтенный купец Шухов!
— Скажут, царствие небесное дуракам грешным, — заключил Ермолаич.
Чургин шевельнул бровями, заговорил строгим, грубоватым голосом:
— Они о нас никогда не жалели и жалеть не будут, Артемыч. Они знают, что завтра найдутся другие, которые будут работать на них в шахтах и на полях. Нет, не стоит умирать раньше времени. Надо бороться за лучшую жизнь и всем сообща.
— Так это ж придется опять, как при Пугачеве… — Степан замялся, развел руками. — Или я, может, недопойму?
— Нет, ты правильно понимаешь: для этого придется сбросить с нашей шеи и загорулькиных разных, и атаманов во всех чинах, да и всех повыше.
Степан остановился посреди комнаты, вопросительно посмотрел на Ермолаича, на Игната Сысоича.
— За эти дела они, пожалуй, того, братцы, — тихо промолвил он и пальцем обвел вокруг шеи.
— А уж там видать будет, кто кого, — жестко скачал Чургин. — Нас-то побольше.
Леон был в степи. На своем загоне делать ему было нечего: на лошади работал Игнат Сысоич, и он нанялся к отцу Акиму. Батюшка недостатка в хлебе не имел, но за доброе зерно купцы платили хорошие деньги. Чего же ради упускать из рук лишнюю копейку? И отец Аким не упускал. Недавно занявшись хозяйством, он имел уже пять пар добрых быков, две пары лошадей и с помощью работников вполне управлялся с двадцатью десятинами посева. Иногда ему помогали и миряне. Надо перевенчать кого — уж отец Аким определенно знал, что много ли, мало, а десятину хороший жених вспашет ему непременно; если крестить кого предвиделось — толика с родителя понижалась до полдесятины. Лишь похороны никакой особенной пользы не приносили, и потому отец Аким не любил, когда умирали люди; от живых было больше пользы. Но не всегда во-время подходили крестины и свадьбы, и поднимать зябь чаще всего приходилось отцу Акиму силами поденных работников.
Леон пахал за шесть гривен в день. Лошади у попа были хорошие, и погонять их днем было не нужно. Но зато сам отец Аким любил погонять своих батраков и требовал, чтобы работные люди не думали, что день кончается, когда заходит солнце, а имели в виду, что еще есть луна и при ней трудолюбивый человек может продолжать работу в поле.
И Леон продолжал пахать. Ночь действительно была лунная и не холодная, однако, лошади отца Акима к вечеру устали, тянули плуг недружно, а когда солнце закатилось, они и вовсе начали останавливаться. Леон давал им отдохнуть, рвал руками траву и, дав лошадям немного полакомиться — овес батюшка экономил, — ласково говорил:
— Ну, пошли, Рыжик, Грач! Еще один-два круга сделаем, поднатужьтесь. — И сам поднатуживался, что было силы, подталкивал плуг. Подталкивал, спотыкался о глыбы тяжелой сырой земли и все подбадривал лошадей: — Веселей, веселей, Рыжик! В борозду, Грач!
Лошади напрягались так, что головы их едва не касались земли, шли тяжелым, ровным шагом, тяжко дышали. А от плуга отваливались все новые сверкающие на лунном свете глыбы земли, ложились на ребро и, поворочавшись, словно ложась поудобней, застывали в неподвижности.
В конце делянки, возле дороги, Леон вырвал плуг из земли, переставил его под прямым углом, и вытерев потное лицо, тронул лошадей.
Только к полуночи он, еле волоча ноги, доплелся домой.
Марья затворила ставни, однако сквозь щели виднелся свет. Леон, заметив его, удивленно заглянул в щелку: не зять ли приехал? Увидев Чургина, он обрадовался, быстро вошел в хату и остановился на пороге.
В горнице было так накурено, что лампа стояла как в тумане и от этого свет ее был не белый, а неприятно красноватый. От табачного дыма резало в глазах. На скамье и табуретах возле стола сидели Игнат Сысоич с Марьей, Степан Вострокнутов и Ермолаич.
За столом, посредине, расположился Чургин и что-то карандашом писал в карманной книжке.
Игнат Сысоич медленно, виновато, как перед судом, выкладывал:
— Пшенички пудов полтораста, пудов семьдесят ячменька, а жита… — он посмотрел на Марью вопросительно.