Коротки были хмурые осенние дни. Солнце лишь изредка выглядывало из-за туч на длинные шахтерские казармы и землянки, да не согревали неяркие, неприветливые лучи его, и от этого у людей становилось на душе еще сиротливей. Одна степь, зеленая, расписанная озимью, дышала и осенью неиссякаемыми запахами и силой, и от этого дыхания ее свежее становился воздух в шахтерских поселках и не так чувствовалась удушливая испарина горящей породы. Но шахтеры большую долю суток проводили глубоко под землей, в забоях, и к ним не доходили эти степные запахи.
Шахта Шухова была одной из крупнейших в районе. Окруженная служебными постройками и бунтами угля, отгородившись от людей штабелями леса и буграми породы, она стояла в кольце рабочих поселков, как погонщик в кругу рабов, черная, жестокая, всесильная, и на всем, что жило возле нее, видна была ее гнетущая печать. Шахтерские поселки, с сиротливыми домиками и помойными свалками посреди узких, неприглядных уличек, раскинулись прямо на выгоне и скорее походили на становища погорельцев, чем на жилье рабочих. Редко-редко какой домик старожила был обнесен каменной стенкой или заборчиком из старых досок. Большинство домиков стояло прямо в степи, без всякой изгороди, и лишь неглубокие канавы разделяли одно подворье от другого.
Люди здесь жили по ночам, при свете мерцающих ламп и коптилок. На улицах было тихо и безлюдно. Поселки точно вымерли, и лишь чумазая детвора, безодежная, безобувная, тоскливо выглядывала из окон, напоминая новому человеку, что здесь обитают люди. Только в дни получки и оживлялись поселки, да бесшабашно было это шахтерское оживление — разгульное, отчаянное.
А надо было жить…
Исходив всю шахту, Чургин к полудню поднялся на-гора и хотел переговорить со штейгером по поводу случившейся накануне задержки выдачи угля. Но едва он вошел в свою контору, как к нему явился стволовой Митрич.
— Я к тебе, Гаврилыч. Доброго здоровья! — обратился он к Чургину, снимая облезлый заячий капелюх и стряхивая с него капли дождя.
— Здорово, Митрич! Присаживайся, — указал Чургин на табурет.
Митрич был встревожен. Надев капелюх, он подвинул табурет ближе к столу, старчески устало сел на него и достал кожаную сумочку с табаком. С бороды его стекали капли воды, падали на табак, а он даже не замечал этого.
Он работал от конторы, считался опытным стволовым. Но вот произошла заминка с выдачей угля, в чем он был меньше всего повинен, и штейгер распорядился уволить его.
— Ну, что будем делать, Гаврилыч? — негромко спросил Митрич, медленно крутя козью ножку. — Иван Николаич все свалил на меня, велел расчет выписать.
Чургин, поставив одну ногу на табурет и склонившись над столом, рассматривал чертеж и красным карандашом делал на нем пометки. Не отрываясь от чертежа, он спросил:
— Дождь не унимается?
Митрич поднял голову, посмотрел, как по стеклу дорожками сбегали дождевые капли, и досадливо отвернулся.
— Идет.
Чургин отодвинул чертеж и, взяв у Митрича кожаную сумочку, отсыпал себе на бумажку щепоть табаку.
— Пачку папирос брал, и вот уже нет… Так, говоришь, рассчитывают?
— Рассчитали уж. Ты все одно как глухой нонче: я ему про расчет, а он про дождь, о табаке беспокоится, — недовольно заворчал Митрич, хмуря брови, и сразу повысил голос: — Жрать нечего будет завтра! Ты это понимаешь?
— А разве оттого, что ты кричишь, в рот булка упадет? — спокойно спросил Чургин, скосив глаза на Митрича и кончиком языка смачивая цыгарку.
Митричу стало неловко за свою горячность. Он положил руки на колени и низко наклонился, потом тихо, как бы сам с собой, заговорил:
— Оно не дурно цыган брехал: «Правды у бога немного, да у меня, говорит, трошки». Так и это. Знамо дело, криком не возьмешь. Но и молчать — душа не терпит. Ведь кабы у меня золотой был в кармане, оно, может, и обошлось бы все по-хорошему. Вот племянника моего рассчитали. Ну, пришлось собрать десятку и сунуть. А она шесть упряжек стоит… Я пришел к тебе вот зачем. Ребята сказывают: мол, ты… — Митрич запнулся, — ну, словом, свой человек. Войди в положение, Гаврилыч, больше надежи нет ни на кого. А на колени перед ними становится сил нету, мне уже шестой десяток кончается, сынок. — Он тяжело поднялся, туже натянул на голову капелюх, собираясь уходить, но остановился у двери, ожидая ответа.
— А ты на колени не становись и золотого не давай, — спокойно проговорил Чургин, пуская изо рта кольца дыма.