А под утро Чургин на носках ходил по комнате и одевался на работу.
Несколько дней Леон ничего не делал. Он бывал на шахте, присматривался к ее сооружениям, к людям, к их работе и ничего не находил для себя подходящего. И тут у него явилось сомнение: а сможет ли он вообще что-либо делать на шахте? Кому он нужен здесь, среди этих чужих, незнакомых ему людей? Кто захочет учить его шахтерскому делу?
С этими беспокойными думами возвращался он как-то домой.
День выдался пасмурный, но морозный. На улицах было безлюдно. Сверху, из серой мглы, медленно опускались на землю пушистые снежинки.
Леон шел по поселку Растащиловке и мельком рассматривал редких встречных ребят. Промокшие в шахте и черные от угля, одетые в жалкие, нищенские лохмотья, они почти бежали, торопливо перебирая обутыми в чуни ногами, спотыкались о кочки, и на них гремела обледеневшая одежда. У каждого из них в руках или на шее болталась лампа-бахмутка, некоторые несли подмышкой кусок угля или обрезок рудничной крепи. Ни с кем не задерживаясь, не разговаривая, они еще издали сворачивали к своим землянкам и быстро исчезали в них, как в норах.
Леону хотелось зайти в эти землянки, взглянуть, можно ли в них согреться и высушить одежду. Многие дворы были без ворот, в окнах многих домишек вместо стекол торчали серые и красные подушки. Ни в одном дворе не было видно ни курицы, ни поросенка, даже собаки не попадались на глаза.
И Леона охватила тоска. Жалко и обидно было смотреть на людей, на их захудалые жилища, и ему опять вспомнились распространенные слова: «Шахтер — это последний человек». Завтра, быть может, и он станет таким — шахтером.
Он ускорил шаг, стараясь больше не смотреть ни на поселок, ни на его обитателей. А когда поднял голову, перед ним была угрюмая, пустынная степь, уходившая в хмурые осенние дали. Вся она была покрыта рудничными буграми, испещрена выемками и железнодорожными насыпями, и только редкие зеленые полоски озими да маячившие кое-где небольшие скирды напоминали, что и здесь ходили пахари и сеяли зерно.
Дул легкий степной ветер. Через поле по-заячьи прыгал сухой куст перекати-поля. На пониклых, потемневших стеблях подсолнечника щебетали одинокие зяблики.
Леон смотрел в степные дали, на яркозеленые островки озими, и сердце его сжимала тоска. Давно ли степь была единственной отрадой его, его надеждой, смыслом его жизни? И вот его прогнали с нее — молодого, полного сил и здоровья. Никогда больше он не будет пахать ее, и щупать руками, и дышать ее пряными запахами; никогда не увидит теперь, как зажигаются и горят над ней утренние зори, не услышит, как поют птицы. В землю он должен лезть, под степь эту неоглядную, и там искать свое счастье.
С тяжелыми думами, угрюмый вернулся Леон на шахту.
Недалеко от казарм из переулка вывалила шумная ватага молодежи. Приговаривая и приплясывая на дороге, шахтеры и шахтерки суматошно кружились перед гармонистом, подбрасывали вверх подушки, размахивали простынями, вышитыми полотенцами.
Леон холодными глазами посмотрел на эту ватагу и остановился, нетерпеливо ожидая, пока она пройдет.
Улицу пересек низенький шахтер-старик с бородкой под козлика.
— Вот она, шахтерская свадьба! Видал, парень? — крикнул он Леону, кивая головой в сторону свадебного шествия. — Эка носятся, паралич их!
Высокий худощавый парень с гармошкой в руках и с красной бумажной розой на картузе играл плясовую и то и дело выкрикивал:
— Давай, давай, шилохвостки чертовы!
Завидев Леона, он прекратил игру, поднял голову и загорланил:
— Лева! Братуша!
Леон узнал Ивана Недайвоза — двоюродного племянника Игната Сысоича.
Иван Недайвоз по-пьяному расцеловался с ним и, заметив старика-шахтера, крикнул:
— А, козлиная бородка! Рюмочку! Эй, дружка-а!
Женщины обступили Недайвоза, ругаясь, что он не играет, но он снял с плеча ремень, передал Леону гармошку и перекричал всех:
— Не орите, дуры чертовы! А ну, братуха, наддай им, шилохвосткам пьяным!
— Да я ж… я с утра дома не был, — пробовал Леон отговориться, но подвыпившие женщины и девушки уже тащили его на дорогу, тормошили, чтоб играл, а какая-то дебелая молодуха, с бумажными красными цветами на голове и сама краснощекая, заслонившись простыней, что-то пошептала ему и вдруг поцеловала:
— Сладкий! Дружка, рюмочку!
Леон не знал, что ему делать.
Ряженая в мужское баба, на ходу наполняя рюмку, подбежала к нему с графином.
— Покорнейше просим, красавец-удалец, за невестушку, да сватушку, да за рябого телятушку!