Тогда Мартынов бросился за вагончиком, крючком успел зацепить его за край и через секунду, изловчась поставить ноги на рельсы и рискуя изувечиться, уже скользил следом за ним, всем телом подавшись назад и таща его к себе. Вскоре вагончик стал.
Мартынов затормозил его и подошел к сидевшему на рельсах парню в свитке.
— Не убился?
Молодой шахтер молча показал ему ладонь: на ней были два зуба. На лбу и на лице его чернели ссадины, изо рта шла кровь.
— Левая нога чего-то, — тихо сказал он, силясь встать, и не мог: нога была вывихнута.
Леон вернулся на прежнее место, глубоко потрясенный и злой на Мартынова за то, что тот отказался помочь товарищу.
У ног его робко журчал ручеек. Он вытекал из штрека, здесь на углу его, сворачивал в уклон и, прячась у пласта, неприметный, торопливо сбегал вниз, увлекая с собой мельчайшие сверкающие пылинки угля.
С дубовой стойки, наклонясь, смотрел желтый, как неживой, грибок на тонкой ножке. Неожиданно откуда-то на него свалился шальной камень, и грибок упал.
Леон взял грибок, с улыбкой потрогал пальцем его желтую головку и бережно положил в карман.
— Который здесь Леон будет? — громко окликнул вышедший из штрека рабочий.
— Я.
— Илья Гаврилыч наказал провести тебя до артельских уступов. Пошли, тут недалече, — торопливо сказал рабочий и направился вверх по людскому ходку.
Леон последовал за ним.
С минуту шахтер молчал. Юркий и низкорослый, он шел вверх так быстро, как если бы это было не подземелье, а знакомая дорога, и Леон еле поспевал за ним.
— Не отставай, не отставай, чай не по канату идешь, а по земле, — торопил он. Потом заговорил о Чургине: — Видел, как ребята спущают и подымают вагоны? Так вот, Гаврилыч и придумал: там, в самом верху, — указал он лампой куда-то вперед, — строится барабан. И будет этот барабан, вроде как лебедкой, доставлять в штреки порожняк и спущать уголь. Умная голова. Ты его давно знаешь? — неожиданно спросил шахтер. — Аль родня какая? Так ты не кройся, я свой человек.
— Так, знакомый.
— По голосу слышу — брешешь. Ты, брат, извиняй, я напрямки люблю. Ну, да все равно. Что он об нас хлопочет, это всяк тебе скажет.
— А вы о нем?
— Во! А говоришь, знакомый… Знамо дело, родня он тебе. А мы? Что мы о нем? Ему о нас сручней, потому он голова всему делу тут.
Шахтер остановился, посмотрел на Леона, приподняв лампу к его лицу, и с недоверием проговорил:
— Да ты свой ли, парень? Не видал я тебя что-то нигде.
— Что, здорово на наказного атамана похож? Вот тебя я и впрямь нигде не видел.
Шахтер рассмеялся.
— Э-э, неправда! Меня тут всякий знает. Я Козловский, — с гордостью сказал шахтер, ткнув себя пальцем в грудь.
Восточная лава подрядчика Кандыбина, где теперь была артель, разрабатывалась давно и ушла от уклона саженей на сто. Штрек ее был едва подорван, низкий, и Леону приходилось нагибаться чуть ли не вдвое, чтобы предохранить голову от ушибов. Тем не менее он раза два ударился головой так, что в глазах замелькали искры.
Наконец впереди блеснули лампы, послышались голоса рабочих.
— Добрались? — раздался где-то рядом голос Чургина. — А то я хотел итти разыскивать. Садись отдохни.
Леон сел на груду угля, облегченно протянул ноги и, сняв картуз, пощупал голову.
— Ну и дорога, черти б по ней ходили! Рост еще у меня такой, для этих нор неподходящий.
— Да и у меня рост. Ребятишки бывало дразнили: «Дяденька, достань воробушка». А вот шишек пока не набил.
Чургин тоже снял фуражку и, щупая голову, подмигнул рабочим. Те засмеялись, шутливо заговорили:
— Наши черти умнее ваших; их сюда калачом не заманишь.
— Это попервости так — шишку одну, а туда дальше — и всю голову разобьют.
В конце штрека, освещаемые лампами, виднелись силуэты рабочих. Там о чем-то спорили крепильщики, размахивая руками. Вот один из них оседлал бревно и озлобленно заработал пилою.
— Пралич вас, умные больно стали! — донесся его ворчливый голос.
— Не ладится, что ли, Василь Кузьмич? — крикнул Чургин, но крепильщик, не отвечая, продолжал пилить и ворчать на своих помощников.
— Это не Василь Кузьмич, а настоящая свекруха. Опять, видно, не по его сделали.
Из квадратного отверстия в стенке штрека — из печки — показался саночник. Он полз на четвереньках, руками хватаясь за стенки и тяжело дыша, а висевшая у него на шее лампа чадила в лицо керосиновой гарью. Слышно было, как сзади него что-то неприятно скрипело о штыб.