Мимо них в уклоне прогремел вагончик с углем. Из-под заторможенных колес его с треском сыпались искры, разнося неприятный запах металлической гари. Следом за вагончиком бежали два молодых шахтера, придерживая его.
— Во несется, пралич его расшиби! Как жигит — станичник ваш. А, Левон!
— Я из мужиков, дядя Василь.
— Намедни вот так бежали ребята за вагоном, ну, а он возьми и забурись, а впереди люди. Убило одного… Из мужиков? Ну, да казака, брат, сюда и золотом не заманишь. Чей же ты там, в Кундрючевке-то?
— Дорохов.
— Та-ак! А отчего ж ты под землю залетел, молодец Дорох? Белый свет на земле не дорог?
— Нужда заела, дядя Василь. Ты в гору, а она тебя вниз. Да так и тягаешься с нуждой, как медведь с колодой. Другую жизнь надумал искать.
Дядя Василь помолчал немного, со скрытым унынием повторил:
— «Другую жизнь». Все мы ее ищем. Чай, с жиру в могилу эту никакой не завернет. Я сам, брат, за другой этой жизнью сюда прилетел. Орловский я, а вишь, куда занесла судьбинушка-матушка. Ну, не горюй, Леонтий, будем заодно. Холостой или успел того, обзавестись лишними ртами?
— Холостой.
— И лучше. Тут самому дай бог прокормиться.
Немного погодя, предупредив Леона, чтоб нагибался, дядя Василь свернул в штрек лавы подрядчика Москвина.
— Тут вода, гляди.
Действительно, через несколько шагов Леон почувствовал под ногами воду. Ее было немного, но подошва штрека имела неровности, и вода задерживалась, образуя лужи. Низко наклонившись, Леон крупно шагал по шпалам, выставив руку с лампой вперед; то и дело он ударялся головой о крепь и наконец остановился на минуту, не в силах итти дальше.
— Постойте, дядя Василь, а то я без головы останусь.
Дядя Василь не мог прыгать по шпалам, так как они были редки, и шел как попало, шлепая по воде сапогами. Остановившись передохнуть малость вместе с Леоном, он стал ругать подрядчика:
— Вот, шельма старая, гляди, как шпалы уложил. А? Как борзому, сигать надо, пралич те совсем. И вода. Нельзя было канавку сделать поглубже? А это разве крепь? Какая это рама? — указал он на стойку. — Бабка моя и та справней выглядит. Ну, погоди, догребется он до тебя, старый, попомнишь тогда мое слово.
— Кто это догребется?
— А Гаврилыч.
До Леона не доходило возмущение старика, но он чувствовал, что старик прав. И гнилая, ненадежная крепь, и лужи воды, и колея из деревянных, обшинованных железом реек вместо рельсов, и даже воздух, спертый, пахнущий кислым и древесной плесенью, — все здесь было хуже, чем в других штреках. Но почему дядя Василь угрожает Чургиным и злорадствует, что он доберется до подрядчика? Леону хотелось узнать об этом, но он боялся спросить и только поддакивал своему учителю.
Дядя Василь успел рассказать о случае, когда в прошлом году в этот штрек прорвалась вода из заброшенной шахтенки. Затопив коренной штрек и отрезав выход к стволу, она оставила бы под землей девяносто человек, если бы Чургин не вывел народ через воздушный ход.
— Все обошлось благополучно. Только один новичок от страха сошел тогда с ума. Вскорости, бог дал, помер в сумасшедшем. Ну, пошли, — неожиданно кончив, заторопился дядя Василь.
Минут через десять впереди, как огоньки цыганского табора, блеснули лампы. Возле них виднелись рабочие. Слышалось, как они о чем-то переговаривались, но голоса их были глухие, беззвучные. Подойдя ближе, дядя Василь бойко поздоровался с крепильщиками, осведомился о делах и с гордостью представил им нового своего ученика:
— Сам Гаврилыч препоручил!
Поймав на себе любопытные взгляды, Леон отошел и сел в сторонке. Возле него, без рубашки, неудобно стоя на коленях, рабочий молотком вбивал в кровлю стальной ломик. Порода сыпалась ему на голову, на спину, но он не обращал на это никакого внимания и продолжал дырявить камень для динамитных бурок. По черной костистой спине его дорожками катился пот, поблескивая на свету лампы.
В самом конце штрека лежал на боку другой рабочий и подрубал пласт, выравнивая штрек. Мельчайшие кусочки антрацита фейерверком разлетались в стороны, били по лицу, но он только жмурил глаза и еще злее клевал обушком антрацитную ленту.
Глухо перестукивались обушки в уступах.
Леон наблюдал за шахтерами-проходчиками и вспоминал хуторских богатеев, разодетых городских господ в лакированных фаэтонах, постановление атамана. Почему так несправедливо устроена жизнь? Кто разделил людей на богатых и бедных, на счастливых и обездоленных и дал одному белый хлеб, а другому — черный? Почему судьба опекает не всех одинаково, кормит по-разному, жалеет по выбору?