Егор поднял голову, посмотрел на них и не знал, что и говорить от радости. Ведь он за этим-то как раз и пришел! И вот они сами предложили ему помощь.
— Ну, спасибо вам, Сысоич! Спасибо, Марья Алексеевна! Спасибо, хуторяне! — растроганно сказал он и встал, не зная, то ли руки пожать им надо, то ли в пояс поклониться. Наконец он и пожал руки и поклонился. — Я, по совести сказать, боялся просить: у вас горе было — вас не знал, а самого оно догнало — нашел, где живете. Помогай, Сысоич, а я уже — чем могу. Денег нет, сам знаешь. Пару быков пролечил на сынишку. А землицы отрежу десятинки три.
Теперь Игнат Сысоич не верил своим ушам.
— Бог с тобой, да не за что вовсе! Ну, Илюша там или Аксюта, а мы…
— У меня под толокой как раз гуляет три десятины, — продолжал Егор, переминаясь с ноги на ногу. — Бери — и с богом. Надо выручать друг дружку, оно и горе меньшает от этого.
Игнат Сысоич мгновение стоял, ничего не соображая. Он бегло взглянул на Марью, как бы спрашивая: «Да точно ли это говорил Егор или он ослышался?» Потом обнял его и поцеловал в щеку:
— Спасибо, Егор. Оно, может, и не так надо, да мы народ простой, не обидься.
Игнат Сысоич не знал, куда и посадить своего благодетеля, так что Егору даже стало неловко, что он из пятнадцати десятин пая пообещал три, а не больше, и в душе он был уже согласен прибавить еще две. «Все одно, я всю не обработаю двумя бычатами».
— Может, полбутылочку обласкаем? Алексеевна дудака там жарит. А какая она дичина, как без ничего! — несмело предложил Игнат Сысоич, засуетившись, но Егор отказался.
— Дичины можно, а более ничего не надо, Сысоич. Бросил я ее, водку-то.
— Да оно и хорошо. Я сам в рот не брал, да с Нефедом тогда… — обмолвился Игнат Сысоич и замолчал, смутившись.
После обеда Игнат Сысоич живо оделся и направился к Максимовым похвалиться своей радостью и попросить Федьку написать письмо Леону. Он шагал быстро, с легкостью, с какой ходил лет двадцать тому назад, и лишь по его сутулой фигуре видно было: нет, не ходить ему больше молодецкой походкой, не расправить широкую, когда-то могучую спину. Жизнь медленно, но неумолимо сгибала его все больше, и нет силы, чтобы помешать этому. «Половку надо приберечь; кобыле на весну как находка будет. Пшенички десятинки на две еще б не мешало перекружить; не забыть бы кружало у Фомы захватить. Кобылица, бог даст, до весны протянет, а там травкой подправится», — сам с собой обсуждал Игнат Сысоич новые хозяйственные планы, распределяя обещанные Егором три десятины. Но десятины эти на редкость оказывались малыми, и он мысленно кроил их на половинки, чтобы посеять и посадить всего, без чего нельзя обойтись в хозяйстве.
Проходя мимо дома Загорулькина, он скосил глаза на высокие тесовые ворота и заметил, что кто-то вышел на улицу.
— Здорово дневали, дядя Игнат! — неожиданно услышал он за своей спиной и с неохотой оглянулся.
К нему вразвалку, неторопливо шел Яшка. За последнее время он похудел, стал как бы выше ростом, чернявые усики его отросли, выделялись заметней, и от этого он казался старше своих лет.
Игнат Сысоич давно не встречался с ним и обратил внимание: Яшка был одет в суконную тройку, вместо казацкого картуза на нем была черная фуражка, лицо по-городскому выбрито и, что особенно бросалось в глаза, вовсе не было чуба.
Яшка подал ему руку, сочувственно сказал:
— Постарели вы, дядя Игнат. Скоро белые станете.
— Побелеешь, парень, от такой жизни.
Некоторое время они не знали, о чем говорить. Игнат Сысоич недоумевал, зачем Яшка его остановил, и неприязненно ждал его вопросов, а Яшка обдумывал, с чего начать, чтобы узнать что-нибудь об Оксане.
— Что это ты в праздничном? — наконец спросил Игнат Сысоич и медленно пошел по скользкой дороге. — Или отсрочку новую дали?
Яшка зашагал рядом с ним, опустив голову и заложив назад руки. Носком сапога он лениво бил по отставшим от земли ледяным коркам, и они, дробясь на кусочки и шурша, разлетались в стороны.
— Иду, — не сразу ответил Яшка. — Она мне нужна, как мертвому новая рубаха, служба та. С отцом только что говорил: мол, нельзя ли опять так сделать, чтобы деньги за меня послужили? Ну, старик поначалу задумался было, а потом расходился так, хоть святых выноси. Царь, подпора, казаки, почести… Замолол такое, что я ушел.
Яшка говорил без всякого стеснения, и его слова и вольная манера, с какой он держался, удивили Игната Сысоича.
— Ты, парень, что-то переменился здорово. Казак — и не хочет царю служить! Значит, бунтуешь, выходит? Смотри, отец шкуру сдерет за такие речи.