Все были невозможно грязны на вид: они до такой степени ненавидели свое тело, что не заботились даже об элементарной чистоплотности. Они никогда не мылись, казалось мне, даже не причесывались. Волосы и бороды у всех были всклокочены, и они походили на сумасшедших.
Обед как начался, так и закончился молитвой. Все поднялись, почтительно отвесили поклон игумену и тихо, не спеша, разошлись по кельям. Но и там они не знали покоя: надлежало искать утешения в чтении псалтыря до самой вечерней службы. Прогулки были запрещены.
Когда мы остались наедине, игумен обратился к Аслану:
— Я прочел бумагу его преосвященства, г. доктор. Цель поездки вашей весьма похвальна; я с большим удовольствием готов исполнить все, что пожелаете, если в нашем монастыре найдутся интересующие вас рукописи.
— Премного благодарен вам, отец игумен, за ваше добросердечное отношение; вы меня обяжете, если предоставите каталог рукописей. Я читаю по-армянски.
— У нас списка не имеется. Сколько раз собирались составить, но не нашлось времени.
Я чуть было не спросил: а чем же вы особенно заняты, что не имеете времени составить простой список?
— Тем не менее, отец игумен, мне очень хотелось бы познакомиться с имеющимися в монастыре книгами.
— Правда, — ответил игумен как бы сам себе, — когда-то в монастыре было много книг… Но сколько раз наш монастырь подвергался разорению… Все, что оставалось, унёс проклятый Ланктемур[66]…
— Следовательно, ничего не осталось? — удивился Аслан.
— Всего несколько томов.
— Покажите мне их, святой отец.
— С удовольствием, г. доктор, пойдемте.
Мы вышли из трапезной. Игумен приказал принести ключи от церкви, где хранились книги.
— Но прежде я бы попросил вас показать мне монастырь. Мне, как европейцу, весьма желательно ознакомиться с устройством армянских монастырей.
Будь на месте игумена кто другой, он устыдился бы показать европейцу монастырь, где на всем лежала печать мертвечины, застоя и опустошения. Но монах с особым удовольствием принялся показывать, ибо жизнь монастыря заключалась именно в мертвенности и являлась «пýстынью» в буквальном смысле слова.
Игумен повел нас по кельям иноков. Тот же могильный тлен, убийственный мрак и сырость, как в нашей келье. Тот же псалтырь на окне, та же рогожа на полу и на ней кусочек старого ковра, на котором, как в кресле, восседали иноки. При виде нас они приподымались и, словно преступники, стояли, опустив головы. На их окаменевших лицах не двигался ни один мускул, а глаза словно застыли в орбитах. Нельзя было без жалости глядеть на этих несчастных. Во многих кельях вовсе не имелось печей, а постелей мы не увидели ни в одной. Подчеркивая именно эти факты, игумен указал на высокие качества своей братии.
— Даже в сильную зимнюю стужу иноки не топят печей; a постелями им служит собственная одежда. Я приучил их спать на голом полу.
В последних словах игумена прозвучала невинная хвастливость, вызванная чрезмерно строгим отношением к жизни.
— Они не болеют?
— Мои иноки редко болеют или умирают от болезней. Смерть приходит, когда сами просят и готовы принять её.
Но все же в одной келье мы увидели больного монаха. Беспомощный, одинокий, лежал он на холодном полу, закутавшись в свою одежду, и глухо стонал. Аслан предложил оказать медицинскую помощь.
Игумен запротестовал.
— Пусть страдания послужат ему искуплением…
В чем провинился несчастный, какое совершил прегрешение — игумен ничего не сказал об этом.
Осмотрев монастырские строения, мы вошли в церковь. В правой ризнице, где хранились древние рукописи, было темно, и игумен зажег свечу. На окне, в пыли и плесени, в страшном беспорядке были навалены книги; при виде подобного преступного отношения к трудам предков, Аслан не мог сдержать гнева.
— Я не думаю, чтоб даже Ланктемур так небрежно обращался с армянскими книгами. Если верить преданию, он увез их в Самарканд, приказал выстроить специально для них башню, где с особой рачительностью хранил привезенные книги.