Но я был убежден, что забытые гробницы предков и развалины фамильной крепости не могли доставить его чуткой душе так много страданий, как нищета полуразвалившейся крестьянской избушки, где многострадальная мать, желая унять вопли и жалобы голодных детей, ставит на очаг котелок с водой, мешает воду ложкой, будто готовит для них еду.
О, как долго тянулась эта ночь! Батюшка не спал, уста его продолжали шептать слова молитвы. Огонек недремлющего светильника слабо поблескивал в комнате. Прекратить бы одним дуновением это невыносимое мерцание. Пусть все погрузится в полный мрак! Я встал бы, тихо оделся и пошел… А если б заметил домохозяин, что бы он подумал? Пусть думает, что угодно, но я пошел бы… Быть может, сбился бы с пути, запутался в лабиринте хижин, быть может, волкоподобные собаки разорвали бы меня в клочья, но я все-таки пошел бы… Отправился бы в сельскую школу, вошел бы в две заветные комнаты…
Рассвело бы поскорей! Не стало слышно молитвенного шепота священника — уснул! В избе все спали. Я был в восторге. Нужно погасить светильник! Но, вот, запел петух. Он разбудил младенца, спавшего в колыбели. От его крика проснулась мать. Что было делать? Мать стала кормить ребенка грудью; она положила голову на край колыбели и уснула: измученное дневной работой тело требовало отдыха! Но младенцу не до этого, он вновь стал горланить, опять разбудил мать, очевидно, грудь выпала из ротика. Я готов был задушить его, чтоб он молчал. Мать вновь стала его кормить, положила опять голову на край люльки и тотчас уснула. Это обрадовало меня. Но, вот, опять неудача! Раздался лязг железной цепи — вероятно, лошадь потянула цепь. Проснулся хозяин, поднял голову, навострил уши — ни звука не было слышно, конь стоял спокойно. Хозяин уснул. Счастливые люди, могут спать! Спать… Но это утешение человеческого рода было не для меня! Скорей бы рассвет! Чтоб убить время, я решил занять себя: раз десять сосчитал бревна на потолке. И это мне надоело! Я оглядел внутренность избы; вот метла, вот деревянная кочерга, лоханка для белья — все неподвижно стояло на месте. Зашевелился петух на насесте, задвигался и его гарем. Вот одна матка незаметно подошла сзади, оттолкнула первую матку, стоявшую возле петуха, и заняла ее место. Такая угодливость вызвала ревность первой матки, и она огорченно закудахтала. Петух, клюнув в голову непрошенную, удалил ее от себя и водворил на место матку-красавицу: птицы также не лишены чувства красоты! Наведя порядок в гареме, петух закричал во второй раз. От крика проснулась попадья. Этого недоставало!
Старуха спала одетая. Она встала, пошатываясь подошла к очагу. Там что-то клокотало, по-видимому, варилась арисá[129], или хáши[130], или же кешкéк[131]. Это питательное кушанье варилось всю ночь, оно должно было быть готово к утру; ели его до восхода солнца и отправлялись на работу. Старуха подняла крышку, проверила, есть ли вода и отошла, стала что-то искать в избе. Вдруг она заметила спавшую невестку. Она толкнула ее ногой и заворчала: «Сколько раз я тебе говорила, что нельзя засыпать во время кормления, ведь ты задушишь ребенка!». Замечание было строгое. Увидя, что ребенок спит, невестка опустила полог колыбели, но осталась сидеть на месте. Старуха не легла в постель, она тихонько открыла дверь, вышла в сени, чтоб по звездам определить время ночи — звезды заменяли ей часы. Затем она вернулась, взяла свою прялку и с этой ношей вновь вышла в сени. Через несколько минут оттуда донеслось жужжание веретена. Пропала всякая надежда ускользнуть из избы, старуха, как цербер, стерегла выход! Она будет прясть до самого рассвета! Свекровь не спала, поэтому невестке неприлично было лежать в постели. Она встала, достала шитье и стала шить при свете светильника. Свекровь пряла, невестка шила, меня же мучила бессонница, томило непреодолимое желание видеть его, говорить с ним.
Рассвело бы поскорее! Как длинна эта ночь! Я стал вновь считать бревна на потолке, затем сосчитал столбы, подпиравшие потолок. Покончив с этим, стал считать спавших в избе. Мое внимание привлекла очаровательная картина: лицом к стене лежала девушка, теперь видна была полуобнаженная прекрасная спина ее, освещенная тусклым светом светильника. Туда же устремились два других глаза и внимательно осмотрели девушку. Это была невестка, мать девушки. Она отложила шитье, подошла к спавшей и толкнула ее в бок. «Как ты спишь?» — упрекнула мать. Девушка проснулась, она не ответила матери, не знала, как она лежала. «Я же просила тебя разбудить меня пораньше», — сказала она и быстро накинула на себя красную сорочку — красивая спина исчезла! «И теперь не поздно», — ответила мать и опять села за шитье. Девушка оделась и вышла в сени. Сквозь полуоткрытую дверь я видел, как она умылась, вытерла лицо подолом сорочки и пальцами расчесала волосы. Окончив свой туалет, она подняла пенёк и села, как на стул, перед станком с натянутой основой. Гибкие пальцы ее быстро забегали по разноцветным ниткам. Я смотрел в восхищении. При свете лампадки она ткала прекрасный ковер. Уже целый год трудилась она, работа подходила к концу. С каким воодушевлением она работала! С каким проворством двигались ее искусные пальцы! Каждый рисунок, каждая расцветка рождали в ее душе такие же цветистые, прекрасные картины будущего, горячо ожидаемого будущего… Она ткала и тихо пела. Она была помолвлена, ковер готовила себе в приданое. На свадьбе, в доме жениха, раскроют ковер, — все будут изумлены искусством невесты…
129
Арисá — густая пшеничная каша с полностью разварившейся в ней курятиной или бараниной.