Трудно сказать, чье положение было комичнее — наше или его? Как будто — наше! Должно быть, он думал: «Ну и проезжие — ни кувшина с собой не имеют, ни куска подстилки!»
Я вышел из терпенья, схватил хаджи за длинные уши, встряхнул его и заорал:
— Принеси воды и подстилку!
Хаджи угомонился и быстро сбежал вниз. Моя выходка не понравилась Аслану.
— А как же мне следовало поступить? — сказал я, — подобные люди не привыкли к просьбам, им надо приказывать, приказывать плеткой!
— Мы протестуем против плетки и сами же рекомендуем эту меру воздействия? — возразил Аслан.
Я ничего не ответил.
Несколько минут спустя вернулся хаджи с кувшином воды и подстилкой.
— Так и сказал бы, миляга, что воды надо, — сказал он не то полушутливо, не то полуогорченно, — нечего было мучить меня. Еще чего прикажете? — обратился он к Аслану, — может, на базар сходить?
— Пока нет, когда надо будет, позовем тебя.
По лицу хаджи пробежала тень неудовольствия. За хаджи водился похвальный обычай: он готов был не взимать никакой платы за комнату, лишь бы проезжающие покупали на базаре продукты при его посредстве. Водился за ним и другой обычай: если попросишь купить съестного, чего на базаре в изобилии, он придумывает всевозможные помехи. «Хаджи, — попросишь его, — можешь купить на базаре хлеба и сыру?» Он не сразу ответит вам, потом скажет: «Посмотрим, найдется ли?» Этим он хотел показать, что выполняет весьма трудное поручение и оказывает громадную услугу посетителям.
Хаджи был сухопарый человек с тщательно выбритыми впалыми щеками, с подстриженными усами, имевшими злую привычку лезть в рот. Но достопримечательнее всего был его нос — с двумя возвышенностями, которые, словно две вершины, спускаясь к верхней губе, образовывали длинный хребет. Словом, мы не ошибемся, если скажем, что все лицо его являлось сплошным носом. Замечательны были также его ноги. Все жители Турции имеют кривые ноги оттого, что сидят на ковре, поджав их под себя. Но ноги хаджи были единственными в своем роде. Уродливо выпадая с боков, постепенно сгибаясь в дугу, они снаружи образовывали два полукруга, концы которых, соединяясь сверху донизу, образовывали в середине яйцеобразное пространство. Поэтому-то он и полз подобно черепахе.
Очень трудно было определить цвет его одежды, потому что долголетняя грязь, прилипшая несколькими слоями, погребла под собою все цвета его платья. Бесчисленные же латки давно изменили первоначальный покрой его.
Особенно заинтересовались мы хаджи, когда узнали, что этот неряха является владельцем огромного каменного здания постоялого двора и одним из самых богатых армян города.
Приведя в порядок комнату, он спросил Аслана:
— Есть у тебя нюхательный табак?
Аслан с удивлением посмотрел на него. Потом нам передали, что он имеет обыкновение задавать подобный вопрос всем своим посетителям. Когда кто-либо преподносит ему табак, он наполняет полной горстью свои огромные ноздри, а затем начинает хвалить достоинства табака до тех пор, пока смущенный посетитель не уделит ему часть «в знак памяти и дружбы». Таким образом, он задаром получает потребный товар, не то ему приходилось бы нести огромный расход, чтоб постоянно набивать свой большущий нос.
— Вы не сказали, хаджи, сколько мы должны платить за комнату? — сказал Аслан.
— Двадцать пиастров[140] в день и по одному пиастру за каждую лошадь, — ответил он, а потом прибавил, что мы люди добропорядочные и потому из уважения к нам назначает небольшую плату.
— Не много ли?
— Вы должны знать, сударь, что «мы» не имеем обыкновения говорить неправду! — сказал он с какой-то необъяснимой улыбкой на лице.
По здешним ценам это — фантастическая плата за постой, тем не менее Аслан согласился и ответил:
— Хорошо, ступай!
После его ухода Джаллад заметил:
— Держу пари, что этот человек из армян-протестантов!
— Почему ты так думаешь? — спросил, смеясь, Аслан.
— Только армяне-протестанты говорят от имени своей братии, повторяя по всякому поводу: «Мы не имеем обыкновения говорить неправду», хотя и лгут бессовестно.
И вправду, он был из армян-протестантов. Уже в зрелом возрасте хаджи отошел от армяно-григорианской церкви и примкнул к протестантам. Его паломничество в Иерусалим относится к тому времени, когда он еще верил в заступничество святых. Теперь же хаджи Исах неоднократно уверял, что он с большим удовольствием содрал бы кожу с рук, лишь бы только уничтожить следы своего заблуждения[141].