Аслан и Джаллад вернулись очень поздно.
Велико было мое удивление при виде Джаллада. Он преобразился с головы до ног, на нем был европейский костюм. Как был к лицу этот костюм, какой внушительный вид придавал ему! По-видимому, такая одежда была привычна для него с самых детских лет!
Улыбаясь, поклонился он мне и спросил:,
— Удивляешься?
— Удивляюсь! — ответил я и схватил его за руку.
Аслан снял шапку и молча сел на подстилку. А Джаллад стал поспешно собирать свои вещи. У дверей ждал слуга. Он вошел, взял хурджин и удалился.
— Ты уезжаешь? — тревожно спросил я.
— Нет, не уезжаю, — ответил он ласково, подошел ко мне, положил руку мне на плечо. — Я должен остаться в этом городе, мои вещи я послал в нанятую мною комнату.
— Значит, мы должны расстаться с тобою?
— Да, должны расстаться…
Голос его дрогнул.
В последние дни я до того привязался к нему, полюбил, до такой степени проникся уважением к нему, что сердце во мне упало, когда я узнал о разлуке. Я стал умолять его:
— Хоть одну ночь останься с нами!
— С удовольствием остался бы, но нельзя.
Потом он переменил разговор.
— Но и вы не останетесь здесь долго!
Аслан, молча наблюдавший излияния наших чувств, еще более огорчил меня, заявив:
— Мы должны оставить город через несколько часов.
— Ночью?
— Да, ночью!
Что случилось? Что за надобность так спешить? Они ничего об этом не сказали. Только на лице Аслана я заметил глубокую печаль. Очевидно его также угнетала мысль о разлуке с любимым другом.
Наступила тяжелая минута расставания. Джаллад подошел к Аслану, обнял его. Ни слова не сказали друг другу… Словно замерли в объятиях. Голова одного покоилась на плече другого. Молчали, но молчание было красноречивее слов.
Ах, как прекрасна, как возвышенна истинная дружба! Как много в ней величия души! Смотря на них, сердце мое наполнялось священной теплотой, чувства мои облагораживались…
Джаллад оставил Аслана и подошел ко мне. При расставании с Каро я не плакал, но когда дрожавшие от волненья руки Джаллада обвились вокруг моей шеи, я не мог удержать слез. Он также был взволнован; его кроткие, ангельские глаза были полны слез.
— Не печалься, Фархат, — сказал он мне, — ты имеешь прекрасного, доброго руководителя, который поставит тебя на верный путь!..
Почти те же слова я слышал от Каро в минуту расставанья. Что они означают?
Мы вышли провожать Джаллада. Дошли до лестницы. Здесь он остановил нас, еще и еще раз пожал нам руки и спустился вниз. В дверях он обернулся, кивнул головой и вышел на улицу. Мы долго неподвижно стояли над лестницей, устремив глаза на дверь, за которой скрылся благородный юноша!..
Вернувшись в комнату, мы не сказали друг другу ни слова, подавленные тяжелыми переживаниями. Аслан устало опустился на подстилку, а я сел возле свечи. По-видимому, Аслан пробродил целый день. Вскоре он задремал. Вокруг свечки легкокрылых жертв света стало еще больше: кругом валялось множество самоотверженных почитателей света!..
Глаза мои блуждали по комнате, будто искали следы пребывания здесь Джаллада. Вот его оружие; неужели он забыл взять с собою? А, может быть, ему не понадобится это орудие смерти? Он взял с собою только хурджин, в котором, как святыня, хранились листки пергамента, найденные им в Ахтамарском монастыре.
Со двора доносилось глухое ржанье его коня. Бедное животное! Очевидно, оно чувствовало, что не будет больше служить любимому господину!
Аслан открыл глаза и произнес:
— Если меня будут спрашивать, тотчас разбуди.
— Ты будешь спать?
— Нет, дремлю только.
Царила мертвая тишина. В трактире давно погасили огни, все спали глубоким сном. Лишь иногда с кровати доносились голоса асасов[144], которые перекликались с асасами других постоялых дворов.
Аслан вновь открыл глаза. Я не дал ему опять вздремнуть. Мною овладело неудержимое желание узнать, почему Джаллад так внезапно расстался с нами и что он будет делать в этом городе.
— Тебе известно, что он протестантский священник, — ответил он, подняв голову, — а в этом городе проживает много армян-протестантов.
— Это я знаю. Но ведь он им совершенно не сочувствует и, как я заметил, презирает их.
— Потому-то он и решил работать среди них, чтоб они не пребывали в заблуждении, исправились.
— В каком заблуждении?
— Они должны понять, что религия и свобода совести — одно, а нация — другое. Чтоб они признавали себя армянами и любили своих братьев-армян григорианского и католического вероисповедания.