— Вы со всеми посетителями так обращаетесь? — спросил я.
— Вы знаете, уважаемый господин, что «мы» не имеем обыкновения говорить неправду, — повторил он обычное самовосхваление армян-протестантов.
Я уплатил по счету все, но в это время во мне заиграла детская шалость.
— Стало-быть, этот кувшин принадлежит нам, не так ли?..
— Конечно, дорогой брат… — сказал он, но, вспомнив, что армянина-непротестанта нельзя называть братом, тотчас же исправил свою ошибку.
— Конечно, вам принадлежит, уважаемый господин. Вы можете взять его с собою.
— Я оставлю его здесь.
Лицо скряги засияло. Я взял кувшин, ударил о каменный пол. Хаджи задрожал всем телом, будто ударили об его голову. Он не мог вообразить, что его предложение могло иметь подобное последствие. Как окаменелый, смотрел он на глиняные обломки, будто это были куски его сердца. В это самое время вошел Аслан и, поняв в чем дело, сказал мне с упреком:
— Что это за мальчишество!
У хаджи развязался язык. Он нашел защитника.
— Вот именно, господин доктор, конечно, мальчишество, — заговорил он в глубоком негодовании. Аслан посмотрел на предъявлений им счет и сказал:
— Кувшин вы цените в пять пиастров, получайте и купите новый.
Хаджи принял с великой благодарностью.
— Да благословит вас господь, — проговорил он жалобным голосом. — Ведь я отец семейства, должна же остаться мне какая-нибудь прибыль…
Лошади были готовы. Вполне удовлетворенный расплатой по предъявленному счету, хаджи Исах почтительно шел впереди, держа в руке огарок свечи. Смешно было смотреть на этого полуголого старика, который был богатым владельцем, постоялого двора и в то же время жалким прислужником.
Простившись с ним, Аслан сказал:
— Я забыл спросить у вас, вы армянин?
— Нет, господин доктор, я протестант!..
Глава 29.
ТАРОН
Мы ехали всю ночь.
На рассвете пред нами открылась прекрасная Мушская долина — исторический Тарон. Сердце мое затрепетало от восторга. Сколько чудесных рассказов Аслана, сколько глубоких и горячих чувств моих связано с этими местами!
Пред нами раскинулась обширная долина, окаймленная высокими горами. Еще с древнейших времен долина эта являлась ареной величайших событий в жизни армянского народа.
Тарон!
Как дорого мне твое имя, как приятно оно моему слуху! Ты некогда был оплотом и щитом южных границ Армении, о твои твердыни разбивалась и рушилась ярость арабов и мощь Ассирии, не раз твои поля орошались кровью твоих сынов и твоих недругов!
Я взглянул на своего спутника Арпиара. Восторженный юноша, подобно мне, взирал глазами влюбленного на великолепную Мушскую равнину. Его большие голубые глаза, казалось, желали охватить разом все необъятное пространство. Он был еще совсем юн, быть может, недавно расстался со школьной скамьей. Его темнокаштановые волосы роскошными кудрями выбивались из-под сероватой шапки. Бледное, грустное лицо было несколько женственным. Он ехал молча. Казалось, он находился в каком-то самозабвении… Поводья повисли, плетка выпала из рук. Лишь изредка он машинально давал шпоры коню.
Бедный юноша, о чем он думал, что он переживал? Аслан обещал рассказать мне о нем. Я сгорал от нетерпения узнать, кто он.
Когда мы проезжали мимо деревни Ацик, он обратился ко мне со словами:
— Один из наших историков, Фавст[145], жителям этой деревни дал прозвище «карчазатк», что означает «сыны скорпионов». В древние времена жители Ацика отличались безнравственным образом жизни, особенно женщины. Наложница Пáпа, сына католикоса Усика, была из этой деревни. С тех пор минуло шестнадцать столетий, но жители Ацика и по сие время не изменили прежнего образа жизни. Тем не менее Ацик дорог сердцу каждого армянина, как родина Месропа Маштоца[146].
Выехав из деревни, мы увидели вдали двух всадников. Их провожала группа крестьян, очевидно, всадники провели ночь в этой деревне. Проводив некоторое расстояние, крестьяне подошли к одному из них, приложились к его руке и, получив благословенье, разошлись по домам. Несомненно, это было духовное лицо.
Мы ехали на некотором расстоянии от них. Но вот они замедлили ход, чтоб дать нам возможность догнать их.
Поравнявшись с ними, мы увидали европейца духовного звания. Ему можно было дать лет под сорок, но борода уже начинала серебриться. Лицо его мне очень понравилось, — веселое, смеющееся, словно говорило всем: «Я давно вам друг!» Голова его была покрыта черной мягкой шляпой с широкими полями, длинная, застегнутая до самых пят, одежда также была черного цвета. Другой, по-видимому, был его слуга или проводник.