— Неужели? По всей вероятности, крупное состояние осталось после него.
— Не так много, как предполагали. В последнее время он жертвовал большие суммы па различные цели… А часть оставшегося имущества он завещал на постройку школы для детей армян без различия вероисповедания.
На лице коммерсанта отразилось нечто вроде удивления.
— Никак не ожидал я этого от хаджи Исаха, — сказал он.
— В последние годы он совершенно изменился, — ответил битлисец… — во время междоусобных распрей он был одним из тех, которые требовали удаления американских миссионеров из Битлиса. Бедный старик часто повторял: «Они не только от дедушки Просветителя[157] нас отдалили, они нас отторгли от нашего родоначальника Айка… ожесточили нас против родных братьев наших…»
Пробило два часа.
Владелец торгового дома встал.
— Надеюсь, вы будете настолько добры, согласитесь пообедать у нас.
— С большим удовольствием, — ответил битлисец, также вставая. — Я давно не видел вашей жены и детей ваших, хотел бы навестить их.
Они вышли из торгового дома. Проходили по ровным, чистым улицам. Справа и слева возвышались двухэтажные и трехэтажные каменные дома. От прежних грязных и узких улиц не осталось и следа, исчезли также полуразрушенные мазанки из глины или сырцового кирпича. Везде было опрятно и красиво. Не встречались люди в лохмотьях, хватавшие прохожих за ворот, требовавшие подаяния. Женщины не прятали в чадры своей одежды и своих лиц, боясь нападения какого-либо наглого негодяя. Не было слышно слова «гяур»[158]. На улицах магометане приветствовали христиан еще издали. Во дворце паши сидел губернатор-христианин. Был час окончания школьных занятий. Мальчики и девочки с сумками за спиной или подмышкой заполнили все улицы. Невозможно было пройти. Некогда по этим улицам скакали пьяные янычары с оголенными саблями в руках или шныряли звероподобные аскеры[159] похищавшие все, что попадалось на глаза. При виде их жители средь бела дня прятались в домах, накрепко запирали ворота. Теперь эти варвары исчезли, исчез и страх, сковывавший людей.
Они остановились перед хорошеньким домиком. Вошли в тенистый двор, усаженный деревьями. Под одним из деревьев сидела пожилая благовидная женщина и что-то вязала. Увидя вошедших, она отложила рукоделие в сторону и пошла им навстречу.
— Ах, господин Мисакян! — воскликнула она, — я совсем не ожидала вас увидеть… Как поживаете?.. Какими судьбами?.. Какой ветер вас сюда занес?.. — ошеломила гостя множеством вопросов.
Господин Мисакян дружески пожал руку хозяйки.
Этот почтенный человек, одетый во все черное, был иерей битлисских армян-протестантов — Джаллад, именуемый теперь по фамилии — господин Мисакян. А гостеприимный хозяин дома — наш давнишний знакомый Саго, которого теперь называли Саркис Сепухян. Изменились обстоятельства, переменилось и имя его. А супруга его была дочь тер Тодика — Сона. Он женился на дочери своего давнишнего учителя. Счастливая семья имела несколько душ детей, старший сын обучался в Германии.
Тер Тодика давно не было на свете, он умер с гадательной книгой в руках.
Глава 5
В армянском квартале деревни Савра Салмастского уезда привлекал внимание покосившийся дом, который не столько от древности, сколько от недосмотра, потерял былую красоту свою и благолепие. Ворота этого безмолвного, как могила, дома были заперты и днем, и ночью. Дом казался необитаемым. Но иногда со скрипом ворочались заржавевшие петли, ворота открывались и выходила оттуда женщина со скорбным лицом. Она садилась на бугорок и часами молча смотрела на протекавший по улице ручеек, будто в заунывном лепете его хотела схоронить безысходную тоску свою. Она состарилась преждевременно, как и дом, из которого выходила временами. В смуглых чертах ее измученного лица, во мраке ее черных глаз отражалась глубокая скорбь безутешной души, скорбь, сокрытая в израненной, сокрушенной груди. Ее горестный взгляд свидетельствовал о том, что эта многострадальная женщина никогда не вкушала радости и счастья; временами судьба улыбалась ей лишь для того, чтоб прельстив, ввергнуть ее в более тяжелое отчаяние. Никто к ней не подходил, ни с кем не разговаривала она. Молча садилась она на бугорок, слушала жалобы ручейка, слушала щебетание птичек и вздыхала глубоко-глубоко. К ней подходили лишь дети. Как только она показывалась, со всех сторон бежали к ней малыши с возгласами: «Нене, Нене!..» и окружали ее тесным кольцом. Нене обнимала их, разговаривала с ними и раздавала медные монеты на покупку чего-либо съестного. Дети целовали ее окостеневшие руки, целовали худое высохшее лицо и с радостными восклицаниями убегали. Эта горемычная женщина была сильно уязвлена людьми, она находила утешение лишь в общении с детьми…