Я искал Джаллада. Наконец, нашел его в мрачной ризнице, утопавшим в пыли и в пергаменте. Это меня крайне поразило! Спокойного молчаливого юношу я считал даже неграмотным, здесь же он перебирает пергаменты! Я застал его в хорошем настроении, рассматривающим толстый переплет старинных Четьи-Миней.
Переплеты древних армянских рукописей обычно изготовлялись из дерева и покрывались кожею, а этот переплет состоял из множества склеенных между собою листов пергамента. Джаллад осторожно отделял их друг от друга, повторяя: «Не беспокойтесь, святой отец, я не испорчу». Монах со свечой в руке светил ему.
— Посмотрите, святой отец, вместо доски для пергамента употребили пергаментные листы!
— Вижу, — ответил монах.
— Не лучше ли было не портить пергамент?
— Очевидно, ни для чего другого листки не годились.
— Но на них заметны какие-то буквы. Что это за буквы? Похожи на еврейские.
— Это не еврейские буквы, — ответил Джадлад не отрываясь от работы.
— А вы знаете по-еврейски?
— Знаю.
Монах удивился, изумлен был и я.
— И читаете?
— Читаю. Если разрешите, я переменю переплет этой книги.
— Что за надобность менять? — ответил, смеясь, монах, — Столетия пролежала в этом переплете и еще пролежит.
Джаллад объяснил ему, что он будет весьма благодарен, если святой отец разрешит ему взять «негодные» листы пергамента; это был бы драгоценный подарок монастыря; но если святой отец не вправе дать такое разрешение, он обратится к его святейшейству.
— Стоит ли просить его святейшество о таком пустяке! — перебил его монах, сопровождавший меня.
— Да… но я могу дать повод к некоторым сомненьям… Я потом расскажу вам, какое имеют для меня значение эти пергаменты.
До такой степени он был поглощен своим открытием, что совершенно забыл о своей роли. Он обхватил обеими руками огромные Четьи-Минеи, и мы вышли из ризницы. Иеромонахи нас повели в отведенную нам келью. Аслан еще не возвращался. Нас окружила группа монахов; стали расспрашивать про доктора — откуда он, куда едет, сколько языков знает и т. д. На все эти вопросы отвечал Джаллад. Откуда он имел так много сведений — это было мне непонятно!
Католикос вернулся поздно вечером. Он приказал позвать Аслана. Мы с Джалладом остались одни. Аслан долго не возвращался. Я лежал на кровати, подавленный тяжелыми впечатлениями дня. Я думал о том, что если враги нашей родины так безжалостно обошлись с камнями, сколько же ужасов, сколько мучительных страданий должны были причинить они нашим предкам… Джаллад, сидя у светильника, молча перелистывал найденные им пергаменты. До такой степени он был поглощен своей работой, что, казалось, не замечал моего присутствия. Он раскладывал листы, сравнивал их между собою, иногда долго и напряженно всматривался в одни и те же строки — выцветшие, поблекшие от времени.
— На каком языке эти письмена? — спросил я.
— Буквы греческие, а язык армянский, — ответил он, не отрываясь от листков.
— Почему же писали греческими буквами?
— Было время, когда мы не имели своих букв, писали греческими, ассирийскими и персидскими буквами, пока Месроп не изобрел армянской азбуки.
— Неужели эти рукописи относятся к эпохе, предшествовавшей изобретению армянских письмен?
— Да, поэтому-то они и ценны.
— Что в них написано?
— Покамест трудно определить, листы перепутаны. Но, очевидно, они вырваны из двух различных книг, одна часть — перевод нового завета, а другая — историческая запись.
— Вы читаете по-гречески?
— Читаю.
— Вы говорили, что знаете и еврейский язык.
— Знаю.
— Для чего нужны были вам эти языки?
— Избранную мною дисциплину нельзя было основательно изучить, не ознакомившись с греческой и еврейской литературой в подлинниках.
Лицо его сияло, как сияет лицо нищего, неожиданно нашедшего клад. Прежде я не обращал на него внимания, теперь же смотрел с глубоким уважением. Он владел древними языками, он умел читать давно вышедшие из употребления буквы, он изучил науку, о которой ничего мне не сказал… Опять тайна, опять загадка, которую мне надо разрешить.
Человек представляется нам совершенно в ином свете, когда мы меняем свое предвзятое мнение о нем. Прежде, когда я считал Джаллада обыкновенным общественным деятелем, — хотя и прекрасным всадником и отважным юношей, — он производил на меня совсем иное впечатление. А когда я увидел в нем человека ученого, представление о нем изменилось совершенно. Изменилось в моих глазах даже выражение его лица: строгость смягчилась и появились такие глубокие неуловимые черты, какие он умел читать в своих таинственных пергаментах. Даже голос его звучал иначе — приятный, проникающий в душу голос, возбуждающий симпатию к нему. В глубине его проницательных глаз я видел беспредельную кротость, безграничную доброжелательность, внушенные высокими божественными идеями.
Он осторожно ощупал изъеденные молью листы пергамента, будто касался самых нежных струн своего сердца. Если от пергамента отрывался маленький кусочек, он вздрагивал всем телом, будто что-то отрывалось от его сердца. Мне казалось, он страстно желал сразу узнать, что скрывалось в этих старых, забытых листках.
Я прервал его занятия.
— Аслан запоздал!
— Что тут удивительного? — с улыбкой ответил он, — доктор и католикос всегда найдут о чем потолковать. Есть ли при вас перочинный нож? — переменил он разговор.
Я отдал ему нож. Он старался отделить слипшиеся листы. «Эдак и испортить можно, — говорил он сам себе, — необходимо каким-либо составом растворить клей». Он отложил нож и стал что-то искать в хурджине.
В какое время вернулся Аслан от католикоса, до которого часа Джаллад был занят своими пергаментами — мне не довелось видеть, потому что от безделья я вскоре уснул. Когда я проснулся, солнечные лучи уже проникали в келью сквозь узкие оконные рамы. Я вспомнил, как нас измучили в монастыре Ктуц! Здесь же никто не стучал в нашу дверь, никто не приглашал на всенощную, хотя сами монахи отправляли вечернее богослужение в церкви. Быть в монастыре и спать спокойно всю ночь — это нечто необычайное.
Аслан был веселее обыкновенного, весел был и Джаллад. Они торопили меня, чтоб поскорее тронуться в путь. На берегу нас ждала монастырская лодка. Мы пошли к католикосу приложиться к руке и получить его благословение. Старик прослезился, как любящий отец, отправляющий сыновей в дальние странствия на поиски жемчугов. Монахи проводили нас до берега.
Мы сердечно простились с честными, добродетельными иноками, оставившими во мне неизгладимую память… Через час мы уже были в «заозерном доме». Мы сели на коней и тронулись в путь…
Глава 27.
ВОКРУГ МОНАСТЫРЕЙ
Мы ехали по синим ущельям Капут-Кох[137]. Одной своей стороной гора эта обращена к морю, а другой обозревает страну Рштуни.
Когда жестокосердный Маначийр Рштуни велел сбросить со скалы в море восемь архидиаконов, святой Яков, старейший патриарх Мцбина, поднялся на вершину горы Капут-Кох. Объятый скорбью, он взглянул на море, поглотившее его архидиаконов, взглянул и на страну Рштуни, которая оказалась так безжалостна к его питомцам… И проклял старец море, проклял и всю страну… Взбушевалось, взбесилось море, вспенилось и вырвалось из берегов. Дома и села, поля и нивы, — всё исчезло, всё захлестнуло волной, всё поглотило море. Небо нависло тяжелым свинцом, перестало орошать землю, земля высохла, истощилась. Луга и нивы, злаки и травы, цветы и кусты, плоды труда и неутомимых забот земледельца — все выгорело, все было уничтожено засухой. Наступил голод, а за голодом чума. Неумолимая смерть стала косить людей, трупами усеялась земля. Шакалы и волки, орлы и коршуны безбоязненно кружили повсюду, пожирая непогребенные тела…
Это ужасное проклятие святого Якова было вторым после проклятия артамедских девушек-пересмешниц. После этого он проклял еще село Пшаванс[138], где доселе не произрастает ничего, кроме терния… Но незлобивый народ, желая увековечить память патриарха — любителя проклятий, построил на склонах горы Капут-Кох храм его имени, которому ревностно поклоняется доселе. Мы проехали мимо.