Франкистский миф утратил в этих текстах изрядную часть своей остроты и дикости. Основные его компоненты еще различимы, они появляются как «глубокие тайны», которые позволительно открывать только скромным и благоразумным, но даже и с такой оговоркой они преподносятся в ощутимо смягченном виде. Так же и учение о необходимости «верующим» превратиться в воинство, носившее у самого Франка буквальный характер, становилось у многих притчей, лишаясь при этом и своей логики, и парадоксальности. Однако главное изменение состояло в следующем: учение о «чуждых» (или «диких») поступках не исчезло полностью, таковые по-прежнему трактовались как путь к откровению Матрониты («Госпожи»), но прочно связанный с этим учением аспект вседозволенности – исчез.
Радикализм из моральной плоскости вернулся в историческую. Даже если мы предположим, что поздние франкисты не доверяли бумаге всех своих помыслов – а в пользу такого предположения говорят многие намеки в дошедших до нас текстах, - нам нужно будет признать, что совершение развратных действий более не рассматривалось ими как религиозное требование. Пытались понять «чуждые поступки» героев прошлого и, особенно, библейских персонажей, оправдывали эти поступки теоретически, но более не ощущали себя обязанными спуститься в ворота нечистоты. «Чуждые поступки» стали скромнее – во всех смыслах этого слова. В самом Оффенбахе еще было принято совершать развратные действия, причем особенно в Судный день, но это было уже коварной эксплуатацией чьей-то наивности, тогда как искренне «верующие» более не совершали подобных действий по отношению друг к другу. Тайна «соитий» мужского и женского начал в высших мирах, занимавшая столь важное место в «кощунственной Каббале» радикалов и нигилистов, толковалась теперь менее опасным образом – во всяком случае, в тех источниках, что дошли до нас. Упразднение Торá ди-вриá, оставшееся одним из важнейших догматов веры у поздних саббатианцев, совершалось теперь в иных сферах, все больше приобретая характер мечты о глобальной революции и обновлении мира.
В самом деле, вдохновлявшая Франка мечта об отмене всех законов и установлений обрела к концу его жизни реальное историческое содержание. Саббатианцы и франкисты помышляли о революции в религии и морали, но Французская революция поместила эти мечты в определенный контекст, далеко не абстрактный. Известно, что двоюродные племянники Франка, бывшие то ли франкистами, то ли просто авантюристами, обрели значительное влияние в революционных кругах Парижа и Страсбурга. Революция будто бы подтверждала подлинность того, первозданного, нигилизма: столпы мироздания рушились, начала бытия решительным образом менялись. «Верующие» выделяли два аспекта в этих событиях. Прежде всего, они, с характерным для спиритуалистических сект высокомерием, видели в происходящем специально для них совершаемый тиккýн, благодаря которому в общем хаосе станут неразличимы внутреннее обновление «верующих» и радикальная новизна их деяний. В таком духе высказывался уже и сам Франк, а затем мы находим этот мотив в проповедях его пражских адептов. Но, помимо служебного характера, наблюдаемые политические события обладали, с точки зрения франкистов, собственным положительным содержанием: «Подрыв всякой власти вообще и власти священников, в частности».