- Спасение наше, братие мое, в крепости нашей. Устоим - победу пожнем, отсунем ряды свои к Непрядве - смерть примем... Так и всем воям скажи! А еще чую, сюда ударит Мамай, на вас, а вы стойте, понеже к вам сдвинул я запасный полк, где Григорья Капустин с Митрием Ольгердовичем. Они-то нам сгинути не дадут...
Дмитрий хотел сказать, что немалая сила стоит за дубравою, но смолчал. Воезоды ведают про то, а упоминать про засадный полк не к месту, ведь если посчитать все силы да сравнить их с силами Мамая, то, как ни кинь, а на каждого русского треокаянный уготовил двух, а то и трех, поди, алкающих крови. Он поднял всю степь, загнал в седло всех кочевников от мала до велика, он сдвинул воедино все кочующие по бескрайней степи аилы, они резали колесами степь на сотнях верст и все сошлись тут, у Куликова поля. Семьи растянули свои арбы на пятнадцать верст широким потоком - это духовная опора воина-кочевника, придуманная еще зло-бесием Чингиз-хана...
- Княже... Како мнишь: отстоим Русь? - негромко спросил Лев Морозов.
- То надобно вопрошаги у души своей... И помнить надобно: ныне здесь вершатся судьбы домов наших и потомков наших. Во-он там, на том берегу Дона-реки, в обозе русском, оставил я привезенных от Москвы куп-цов-сурожан. Они, те купцы, сию битву зреть станут и понесут по белу свету вести о ней. А вести те станем мы писати своею рукою, своею кровию... Пожалеем ли бренного тела своего для Руси?
- Истинно, княже! - воскликнул Федор Молож-ский. - Токмо краше те вести писати Мамаевой кровью!
"Добро бы страх избыли..." - подумал на это Дмитрий. Ему вдруг стало как никогда понятно, что в битве, которая вот-вот начнется, судьбу решит не только сила и, быть может, не столько сила, которой у Мамая более чем вдвое против русских, а крепость духа, возвеличенного святостью гнева, пределом терпенья людского, и чувствовал он, что не все силы души своей употребил, чтобы вознести и укрепить самую главную стену обороны - силу воинского духа.
Он глянул вдоль бесконечного, на много верст уходящего строя русских полков, увидел поднявшийся, оторванный от земли солнцем густой туман и решил, что еще успеет объехать свое воинство, уже построившееся, способное видеть великого князя.
- Бренок!
- У стремени, княже!
- Стремени и держись! - Дмитрий подстегнул коня и вернулся к полку правой руки.
Вой увидели великого князя - заколыхались знамена, плотный лес копий и бесконечная россыпь лиц, пожилых, старых, молодомужих и совсем юных. В первом ряду он ясно различил приземистую фигуру Лагуты, а рядом с ним, чуть выше ростом и потоньше, но лицом в отца, - сын его, верно, старший...
- Возлюбленные отцы и братия моя! Не премог я влечения души своея и понудил себя вернуться и поклон творить вам, вставшим на поле сем за Русь святую, за храм пресвятой богородицы. В сей час узрят очи ваши кровопролитие великое и смерть скорую, но не за тем ли пришли мы, братие, едины от мала до велика, единого роду и племени, дабы умереть, если надо, в сей грозный и пресветлый час за все православное христианство? Нам ли убоятися всепагубного Мамая? Пусть же он, треокаянной, вострепещет при виде грозной силы нашей, коей испокон веку не сбирала Русь!
- Умрем, княже, за отчую землю, за обиды твои! - грянуло воинство, и крики, крутой волной вставшие над полком правой руки, заставили заволноваться бесконечную цепь передних рядов, убегающую туда, где малой птицей поднялось темно-багровое великокняжеское знамя.
Они еще не добрались до большого полка, как со стороны ордынской заметили конника. Он правил прямо на багровое корзно Дмитрия.
- Никак Ржевской? Он и есть! - признал Бренок. Вскоре Ржевской уже натягивал повод и кричал на ходу, еще тряслись за спиной его две стрелы, торчавшие в кольчуге, как два ощипанных крыла:
- Княже! Татарове грядут!
Ржевской мог уже и не кричать: вокруг Красного холма, все лучше и лучше видимого, по мере того как подымалось над Куликовым полем солнце и рассеивался туман, сотня за сотней, тысяча за тысячей, тьма за тьмою выливалась, как из преисподней, косматая конница под сенью бесчисленных знамен и бунчуков. Ее накапливалось там все больше и больше, но вливалась оиа не беспорядочно, там был свой, особый, порядок, задуманный угланами, бакаулом и темниками. Вот уж появилась пешая рать - разношерстные толпы пленных, наемников, бедных кочевников. Многие тысячи. На Красном холме полыхнуло, опало и снова полыхнуло, утвердясь, что-то ярко-желтое.
- Шатер ставят! - оглянулся Ржевской.
Но тут в рядах большого полка поднялся легкий ропот. Там, по правой стороне холма, втекала в оставленное пространство широкой смоляной лентой черная генуезская пехота.
Дмитрий еще успел сказать слово полку левой руки. Успел вернуться к большому полку.
- Княже! У тя конь три крат споткнулся...
- От судьбы, Михайло, не посторонишься... - Отдай мне твоего коня!
Дмитрий задумался. Подъехали воеводы большого полка и стали просить, чтобы Дмитрий скорей стал под свое великокняжеское знамя, громадное вблизи, с большим шитым желтым шелком и золотом образом Спаса.
- Место мое в полку передовом, воеводы!
- Место великого князя - в середине большого полка, а не то - назади всех, дабы видеть доблести воевод и рядников, дабы награждать и миловать после брани.
- После брани едина награда всем - победа! Нет, бояре! Не повелось так-то! Испокон веков великие князья водили полки за собою, мне ли обычай сей менять, уподобясь Мамаю погану?
- Княже! - решительно сказал Тимофей Вельяминов. - В сей смертельной битве смерть князя повергнет в уныние все полки и дух воев падет.
Дмитрий наклонил голову и сильно закусил губу. Но вот он тряхнул головой, блеснув золоченым шлемом:
- Будь по-вашему, воеводы! Бренок!
- У стремени, княже!
- Ты конем меняться удумал? Слезай!
Бренок охотно выпрыгнул из седла, подвел своего черного коня великому князю.
- Давай меняться и шлемами! Сымай же и всю приволоку, и доспехи!
Татары еще не нападали, лишь медленно двигались, уступая напору сзади, но Дмитрий торопился и торопил мечника. Вот они поменялись одеждою, и, когда Бренок надел золоченый шлем, даже ближние бояре не сразу увидели разницу - так похож был теперь Бренок на великого князя. В рядах воинов тоже началось движение. Там еще застегивали ремни доспехов, некоторые надевали еще чистые рубахи, менялись крестами, обнимались перед смертельной битвой.
- Поди, Михайло, и стань под знаменем великого князя Московского!
- А ты? - побелевшими губами еле проговорил Бренок.
- Я иду в передовой полк, дабы вместе со всеми умереть за веру, за землю русскую! Где вы, там и я. Скрываясь назади, могу ли я звать вас на священную битву? Слово мое да будет делом!
Он не дал никому возразить, а чтобы Бренок не смог отринуть великую честь, обнял его и трижды поцеловал.
В передовом полку качнулись копья: татары развернулись для наступления, но вдруг приостановились, как перед заговоренной чертой. За триста саженей уже различимы были их лица. На этой последней полосе оставалась последние не смятые травы: темные султаны конского щавеля, зеленые лапки заячьей капусты, еще держащие капли поздней росы, колоски тимофеевки, желтые огоньки пижмы - сентябрьская постель Куликова поля. И в эти травы, выбрызгивая росу копытами, выехал могучий воин на крупном косматом степном коне. Латы не могли охватить его грудь полностью и, будучи привязанными на ремнях поверх толстой бараньей шубы, дыгиля, надетой по-дневному - мехом наружу, поверх кольчуги, - казались эти латы игрушечными. Шлем, чтобы налез на крупную голову, был надет на тонкую поддевку. Мелкокольчатые бармы спускались на плечи и волнили по ним, потому что у татарина не было видно шеи, казалось, голова растет прямо из мощной груди. Меч его был мало приметен на левом боку, зато угрожающе торчало выброшенное далеко вперед генуез-ское копье с длинным рожном, с ножами, оперившими древко, крашенное черной краской до самого подтока, так что копье казалось все откованным из тяжелого железа.