- Что там? - придержал коня Серпуховской.
- Поло!
Боброк развернул коня, метясь втянуться в погоню, но с другой стороны ставки крикнул Иван Холмский, племянник великого князя Михаила Тверского:
- Митрей Михайлович! Чаша злата!
Глянул Боброк - огнем наживы полыхали глаза Ивана Холмского, а чаша аж двумя руками ко пруди прижата.
- Брось! Стыдись злато имати на костях православных!
- То Мамай изронил... Моя ныне чаша!
- Брось, велю тебе, Ванька! - грозно надвинул коня Боброк. - Эва, нравы агарянские утвердил! Обеими руками к себе чашу жмет... Брось!
Иван Холмский откинул чашу и несколько мгновений следил, куда она покатится, замечая место.
- Зело нравен ты, Митрей Михайлович...
- Скачи за мною! Вишь, утек окаянный зализывать раны по-песьи. Чингиз-ханово исчадье! Догнать!
Но догнать было непросто.
С холма открылся простор громадного полевого услонья - покатость на многие версты, и повсюду оно было забито тысячами арб, стадами верблюдов, коней, быков, Они заполонили все пространство, отдаленные перелески, и казалось, никакая сила не может проломить эту запруду. Но запруда эта была уже пробита самим Мамаем: еле заметной черной точкой метался вдали, у самого Дона, у той, позавчерашней переправы, бунчук великого темника. Прикрывая свой бег, уберегая себя от погони, он успел приказать последней сотне преданных кашиков из личной охраны, чтобы те развернули обоз поперек поля за холмом. И кашики развернули сотни арб своего повелителя, а спереди поставили те сорок возов с драгоценностями, мимо которых проходили наемники в пекло Куликова поля. Эти-то несметные богатства и задержали некоторых кашиков. Жадные, привыкшие еще в десятом колене только грабить, но не бросать, они рисковали жизнью, но приостанавливались у этого обоза. Приостанавливались не для того, чтобы прикрыть отступление своего бежавшего непобедимого повелителя - нет! Они приостанавливались, чтобы отбиться от неплотной пока погони русских, изловчиться и схватить хоть немного из того злата и серебра. Прямо с седел кашики вспарывали бараний мех мешков и с воем кидались к другим арбам, сшибаясь там меж собой, рвали мешки, рубились и снова выли, бросали мешки, кидались к следующей арбе.
Какое-то время было потеряно, пока разметали русские завал арб, пека сбивались в сотни для погони.
- Братие! Гнати ворога по свету и в сутеми! - крутился на коне Серпуховской.
Боброк менял коня у первой цепочки арб: стрела вошла в шею животного.
- Митрей Михайлович! Каменье!
Боброк глянул нестрога: Иван Холмский шел по арбам, по распоротым мешкам с драгоценностями, держал узду коня в правой руке, а левой выкидывал что-то из мешков. Боброк переложил седло с раненой лошади на хребет степной, бывшей в упряжке арбы, оседлался и подскакал. То, что он увидал, поразило: в мешках вместо драгоценностей, о которых говорили захваченные сторожами языки, вместо злата, серебра, драгоценных камней, коими бредило все воинство Мамая, вместо всего этого в тридцати девяти арбах были камни, а сороковая арба была разнесена, разметана по запазухам давно...
- О исчадие злобесное! - воскликнул Боброк и плюнул. - Всех обмануть норовил, ажио своих людей. А они, малоумные, живот свой за него положили... Ну, воздастся тебе, Мамае!
Боброк с Иваном Холмским догонял свои сотни. По пути придерживал коня, выстегивал нагайкой русских ратников, забившихся в походные ставки к татаркам, и снова втягивал их в погоню. Разрозненные тысячи и сотни Мамаева воинства не пошли к Дону за своим повелителем, они направили коней своих на полдневную сторону. Они скакали, настигаемые свежими конями русского засадного полка, падали под мечами, отстреливались, пока были стрелы, или бросались на землю и закрывали голову полой дыгиля...
И по свету, и в сутеми гнались Боброк с Серпуховским, но потом приостановились и поручили погоню своим тысячникам, сотникам - всем, кто не излил ярость свою. Погоня продолжалась до густой темноты и окончена была у реки Красивой Мечи, за сорок верст от Куликова поля.
- Что будем делать, Володимер Ондреич? - спросил Боброк Серпуховского.
Полусотня конников осталась с ними. Топот и крики погони отдалялись. Становилось тише вокруг. Стали слышны издали, в стороне Красного холма, рев скота и ржанье табунов, встревоженных промчавшимся ураганом. А за теми звуками, за наступающей темнотой лежало страшное поле, куда надо было спешно возвращаться, искать великого князя, откапывать из-под мертвых тел раненых... Надо было встречаться со смертью еще раз. "Что делать будем?.." Да разве он, Боброк, не ведает, что делать надобно? Надобно возвращаться туда...
Они еще послушали топот и крики погони и оба позавидовали тем, кто сейчас заканчивает битву, кому не надо ступать по страшному полю.
Навстречу бежали с копьями ратники, но их вернули на поле для многотрудного и скорбного дела: князь Серпуховской всем живым повелел стать на костях...
Когда перевалили через Красный холм, в лица ударило тяжелым запахом смертного поля. Отовсюду слышались стоны, что-то шевелилось порой в еле видимых горах трупов. Далеко-далеко, на левом берегу Дона, где накануне стоял шатер великого князя, были видны костры - то гости-сурожане, Тимофей Весяков и сотоварищи, успели взгаести огонь. Теперь им предстояло разнести по миру, как и мыслил великий князь, весть о победе на Куликовом поле.
24
Ночь опустилась на поле Куликово - небренное поле Руси.
Туман наполз от Непрядвы, от Дона, клубился в свете смоляных светочей, и пахли те светочи Русью, деревней, избами, до которых уже не дойдут их хозяева. Сквозь туман пробилась и на всю ночь окрепла крупная, слезой дрожащая звезда.
Елизар услышал какие-то голоса. И был еще звон. Он тек над полем, печальный, непорочно-чистый, будто родился над самой его головой, а не был принесен от походной часовни. А может быть, он опускался с тех неимоверных и непостижимых высот - оттуда, где светит и дрожит одинокая звезда? Он хотел подняться, но боль в боку и плече оборвала снова его сознанье. Он забредил:
- ...и кончина мира грядет... и восстанет язык на язык... по прошествии семи тыщ лет - второе пришествие...
Его услышали!
Чьи-то руки нащупали его теплое тело, вынули из-под холодных.
Елизар пришел в себя и попросил пить. Его отнесли на две сажени, но чистого места не было, и положили снова на мертвых.
- Не зрел ли великого князя, жива али мертва? Елизар хотел снова подняться и указать рукой на край дубравы, где он видел Дмитрия при последнем наступлении кашиков, но застонал и не смог этого сделать.
Над ним склонились, приподняли, повернули лицом туда, куда косил он глазами - к Зеленой дубраве. Елизар вымолвил тихо:
- По краю дубравы зрите... Древо срублено над ним... Тамо Ееликий князь...
Его тут же бросили и устремились к дубраве, только светочи качались вдали да тихо плыл колокольный звон...
Елизар лежал, спокойный и благодарный людям за то, что подходили к нему. "Скоро принесут пить..." - подумал он с надеждой. И еще вдруг подумалось ему о том, что скоро он увидит Москву, туда приведут его дочь Ольюшку, и они вместе пойдут к вдове Захария Тютчева. Малыш Захария снова будет тянуть к нему ручонки, а мать... Она будет плакать по убитому, омрачать красивое лицо слезами... но малыша к нему на руки пустит. Пустит! И розовощекий курчавый отрок снова потянется губенками к застежке на его рубахе... Не на этой, изрубленной, окровавленной, а на другой... Но блаженную картину смели кашики - снова ринулись на него плотные ряды... оскаленные, бешеные лица... И молнии, молнии... Короткие, смертоносные молнии сабель... Молнии...
Снова послышались голоса.
- Пить! - что было сил прокричал Елизар, но крик этот вылился в слабый стон.
- Помним! Помним! Спасибо те, человече, нашли великого князя! Жив!
Голоса и шаги отдалились, и над полем остался лишь все тот же тихий колокольный звон, да жалобный голос все звал и звал в ночи:
- Ванюшко-о!
И снова колокольный звон подтвердил простую и радостную мысль: Русь жива!