В бескрайней степи в ту первую ночь могли быть только татары, но Елизар знал, что в грозу лежат они веспамятно в ставках, под телегами, завернувшись в черный войлок, - боятся грозы пуще хана, немало, вирть, побито молнией в открытой степи за сотни лет кочевий. А как они валятся в черный войлок, это он видал не раз даже в городах. Навидался, насмотрелся, век бы больше не видать...
А теперь вот она, Русь!
Вниз по течению реки, за прибрежным увалом, где означился поворот, должен быть брод: берега заметно приплюснуло по обе стороны. Он уже размышлял, как перейдет реку, наломает сухих веток и раздует костер. Худо ли угнездиться у огня после холодной весенней воды! Жалко, что нет с собой хоть завалящей сети - наловить бы рыбы... Еще сызмала наслушался он от стариков, что русский полоняник не бежит из плену без сети: не выжить, а с сетью на Руси без горя прокормишься. Ну да на нет и суда нет, лишь бы огонь воспылал на той, на родной стороне. Елизар нащупал за пазухой кремень, замотанный в тряпку вместе с обломком меча и паклей, - быть огню! Подымаясь на увал и спускаясь с него в лощину, он не мог глаз оторвать от того берега, смотрел туда, как голодный конь на клеверное поле за пряслом. Вдруг он вздрогнул от визга и глянул вправо.
- Мати родная!.. - Он на миг окостенел, но тут же кинулся бежать, унося в сознании неожиданное и страшное наваждение: лощина, а посреди нее, саженях в десяти, - совсем рядом! - походная татарская ставка-маломерка из серого войлока без горловины для дыма, а рядом с ней - косматый степной конь и его хозяин, плотен и простоволос. Это он взвизгнул от нечаянности и охотничьего восторга.
- Гайда! Гайда! - слышал Елизар позади себя, когда уже переметывался через увал.
Крик этот смешался с топотом коня и относился к коню - не к человеку. Ни одна стрела не шоркнула в воздухе, верно, татарин решил догнать беглеца и взять, как водится, живым.
"К лесу! К лесу!" - заколотилась мысль, как птица в силках, придавая Елизару силу. Он видел, что до перелеска чуть не полверсты, понимал, что татарин все равно догонит, а у него ни копья, ни ножа, и все же никак не соглашалось нутро его, чтобы так вот просто, под самым боком у Руси, погубить многотрудное дело - побег из неволи... Все исчезло - запахи весенней земли, закат, думы о костре, и только перелесок впереди стоял единой свечой жизни. Среди деревьев человек завьется как хочет, а конному там не с руки - известное дело, потому лес всегда спасенье пешему от конного. Слева, совсем близко, набежало пятно ивняка, и главное, он был ближе рощи! Елизар взял влево, но тут же почуял, не оглядываясь, что татарин разгадал его замысел: слева затряслась земля. Оглянулся - отрезает ворог дорогу. Вот он уже совсем близко. Свистнул аркан, и петля его шаркнула по спине, не накрыв головы, на миг пахнуло дегтярным духом веревки. "Не словил, окаянный!" - подумалось Елизару, но следующая петля, широкая, как ушатный обруч, смертным знамением означилась перед его грудью. Он хотел на бегу откинуть ее рукой, но она западала к поясу - не перепрыгнуть, не отринуть - и вот уже жестко стянула колени. Елизар с размаху пал на землю, перекатился, заматывая себя в веревку, и застонал, но не от боли, которая еще не успела проступить, а от обиды на горькую свою судьбу.
- Эх, пропало бабино трепало! Мати родная... - Он ожег лицо слезой.
Кочевник визжал от радости, галдел, оглядываясь на увал, но там никто не появился. Тогда он спешился, достал из-за пояса нож и приблизился к пленнику, рассматривая его и что-то обдумывая. Это был невысокий, широкоплечий молодой воин, он был без доспеха - без шлема, даже без шапки-аськи, без сабли, без копья, лишь за поясом торчал кривой нож. Лука не было, и не было боевого колчана с традиционными тридцатью стрелами, зато торчал из-за спины малый колчан - джид, для трех стрел: боевой, охотничьей и факельной. На нем была баранья шуба, надетая еще по-дневному - мехом наружу, а в ее распахе виднелся дорогой, но затасканный, некогда синий халат под красным кушаком, тоже захватанным донельзя, да это и понятно: нехристи никогда не моют одежду, боясь наказания неба - грозы... Вот уже рядом смуглое узкоглазое лицо, кожа на нем блестит и кажется туго натянутой, как на татарском барабане - тулунбасе. Молодое лицо, полное жизни и радости. Внимательным глазом Елизар определил: этот кочевник не из бедных - ножны на поясе и джид отделаны серебром и дорогими каменьями. На груди блестела бронзовая бляшка десятника.
Елизар лежал тихо, полуприкрыв веки, и устало наблюдал за врагом. Тот осторожно обошел поверженного, убедился, должно быть, что он сильно ударился и неопасен, вернулся к коню и отвязал конец аркана от арчака деревянного остова седла. Было слышно, как он там ворчит что-то или молится, призывая луну в свидетели своего подвига.
"А ведь этот скоро в асаулы выбьется", - не к месту подумалось Елизару, будто и в самом деле это было важно - станет командовать сотней этот воин или останется в десятниках... Вот он идет обратно. Спешит. В руке арканная веревка, он подергал ее - тело Елизара шевельнулось. Татарии довольно оскалил белые зубы, в сотом колене .прополосканные кумысом, и склонился связать пленника ненадежнее. Нож ему мешал, и он зажал лезвие -зубами.
"Помилуй мя, боже, и помоги..." - скорей подумал, чем прошептал Елизар, и в тот же миг, когда кочевник наклонился, нави-с над ним, все существо Елизара будто подбросило навстречу этому пахнущему йотом плотному телу, а руки точно и крепко вонзили пальцы в горло врагу. Тут же Еллзар подумал в испуге, что надо бы выхватить нож из этих ослепительно белых зубов, но руки были заняты, да и дело было сделано: пальцы судорожно вкогтились в горло, углубляясь в жесткий, неподатливый хрящ гортани. Кочевник всхрапнул по-лошадиному, обронил нож на грудь Елизару и ухватился . за его кисти, стараясь оторвать от горла его руки, но это было трудно сделать даже самому Елизару. Рука кочевника шаркнула по груди Елизара, нащупывая нож, у самого лица качнулся засаленный локоть шубы, но в тот миг, когда вражья рука нащупала нож, Елизар вцепился в эту руку зубами. Послышался стон, будто не в горле, а где-то в самом животе. Тело врага обмякло, хотя он еще брыкался, бил локтями и коленями, но все слабее и беспорядочнее были эти движенья...
- Вот те и "гайда"! - прорычал Елизар, когда почувствовал наконец, что тело совсем ослабело и -мешком наваливается на него. - Наг-айдачил, Батыево исчадие!
Оя торопливо откатился в сторону, ослабил и скинул с себя петлю. Его трясло мелкой, дрянной дрожью, какой не было ни в Суроже, на стене, ни той ночью в степи, там он был готов ко всему, а тут налетело несчастье нежданно, когда все нутро его отмякло и преклонилось пред чудным виденьем березового перелеска... Дышалось коротко, тяжело. Не верилось, что так скоро будет повержен враг, но, поднявшись на ноги и глянув, как замирает в судорогах кочевник, как скрючились его толстые короткие пальцы с клочьями шерсти, выдранной в агонии из шубы, он понял, что с этим кончено. Подошел ближе, наклонился, подобрал нож. Подумал и сорвал дорогие ножны с пояса, тут же броско перекрестился и отвернулся, чтобы не видеть вспухшего,
потемневшего горла - черные бугры разорванного под кожей хряща.
- Вот уж где пропало бабино трепало... Прости FOC-педи...
Квнь упрямился недолго. Елизар вспрыгнул в седло и хотел было поскорей отскакать от этого места туда, где угадывался брод, но какая-то непонятная и властная сила дотянула его за увал, чтобы хоть мельком взглянуть на крохотную, походную ставку, оставшуюся теперь без хозяина. Вот он на гребне. Вдоль по лощине пролег сумрак, во все еще хорошо была видна ладная островерхая станка, ее еераай стожок с тонкой деревянном спицей вверху. Бока ставки были любовно разрисованы накладным орнаментом из белого и черного войлока в виде листьев, цветов, ягод и причудливых птиц. Вход, как и заведено у татар, смотрел на полдень. Перед ним легонько придымливал небольшой костер, белесый дым .медленно тянулся по лощине. Тишина. До ближайшего кочевого аила полдня ходу, и до ночи никто не ступит на берег этой реки.