- В грамоте прописано - от рождества богородицы!
- Побойся бога, тивун: от рождества христова долг мой!
Тут выперся подвойский, сделал кому-то знак, и тотчас из толпы вывернулся мелкий, черный, как шкварка, мужичонка, ощерился многозубо и заученно прокричал:
- Тивун со ябедники верно речет: от рождества богородицы тот долг волочет половник Симеон!
- Побойся бога, Жмых! Ведь этак я в обельны холопы сойду! Тивун! Князь, батюшко...
- Премолчи! Стража!
Семену разодрала стража рукава на рубахе, завернула подолом руки и потолкала в напогребницу, к риге.
Обочь толпы стоял косячок хмурых людей. Молча, бесстрастно глядели они на все, что творилось посреди Кудрина. Им и верно все было безразлично: это были обельные холопы, смерды, а проще - рабы. Им непонятно было, как можно лить слезы из-за долга? Кончится долг, и улыбнется этим холопам свобода, которой никогда не будет у них, разве что на смертном одре князь вспомнит о ком-либо из них, задумается о душе и отпустит на волю, дабы сим добрым делом упросить божьей милости за грехи свои...
В ту минуту, когда уводила стража Семена, толпа вдруг пала на колени, закланялась в землю. Серпуховской оглянулся и увидел Дмитрия:
- А! Брате!
Серпуховской поднялся со стольца. Тиун стащил шапку и двинул ногой ябедников - те повалились на землю, обронив лукошки и перья.
- Суди, суди, я пожду...
Дмитрий подъехал вплотную к помосту, но остался в седле.
Тиун приосанился, откашлялся и прокричал:
- Человек гончарной сотни Микита Черепок! Иде ты?
- Тута! - выжался из толпы невысокий, в чистой рубахе гончар, ладно подстриженный, в новой синей шапке, которую он тотчас стащил и сунул за пазуху.
- Бьешь ли челом на Юрыо Кожемяку?
- Бью.
- Пехал ли он тя на масляной неделе к собе али от себя?
- Пехал.
- Юрья Кожемяка, поди и стань поблизку! Во. Так. Говори суду: по какой вине пехал гончара Микиту?
- Безвинно.
- Почестну отрек ты суду, почестну и дале молви: чем бил того Микиту жердью или пястью?
- Ежели бы я был псковитянин...
- Реки справно! Жердью али пястью?
- Пястью.
- Во. Так... - Тиун покосился на ябедников: пишут. - До малой крови али до великой?
- До малой...
- До великой! - поправил пострадавший. - Носом,
мне ту кровь пустил и срединной перст на деснице выломал!
- Так ли, холоп Юрья? - Тиун выставил бороду вперед, откинул голову и прищурился, будто бил из лука.
- А он мне око перстом тем копал!
Позади о чем-то негромко заговорили князья, и тиун понял: дело ясное, надобно кончать.
- Побитой Микита Черепок! Дабы неповадно было впредь копать тебе очи Кожемяковы - рубль с тебя во Князеву казну да рубль во митрополичью! Юрья Кожемяка! Дабы и тебе неповадно было пясть подымать на соседа свово - рубль с полтиной князю да рубль с полтиной митрополиту!
Князья в это время уже, казалось, обговорили дело и норовили отъехать, оставив суд на тиуна Вербова, но тут тиун прокричал:
- Купец Некомат прозвищем Сурожанин бьет челом князю Володимеру Ондреичу, дабы вернуть собе на двор Елизара Серебряника, бежавша из полону, а ране, во граде Суроже, продавшего себя в холопы обельные... - Тут тиун Вербов простер ладонь к толпе и сладко позвал: - Выйди, Некомате!
Из толпы выступил купец Некомат в богатом легком иноземном платье выплыл лебедем, этаким дьяволом беленым вырядился, князьям самим глаз не отвести. Русского на нем ничего не осталось, вот ведь какие они, сурожане: до самого моря ходят через степи ордынские, и никто их не тронет. Все задарены. Все по ханову указу остерегаются саблю поднять на них или стрелой задеть. Зато и они не оставляют благодетелей: дары шлют то сотникам, то темникам, а раз в год и хану воедино складывают серебро да заморские диковины. Не внакладе, сердечные! В дальних землях и на своих торгах втридорога выгребают за всякие безделицы. Губку морскую - плевый товар, а нахвалили по всей Руси, и теперь не только князья и бояре, а и черные люди на Москве без той губки в мыльню вроде как идти не смеют... Да что там губка! Ткани, оружие, золотые да серебряные поделки, всякую прянь благовонную для медов сладких да печива возами везут, а продают, наперстком за великую цену. Ох, сурожские купцы-дальне-ходцы! На злате едят, на серебре спят и златом же осыпаны. А Некомат этот - вся Москва ведает - из дальних земель девок навез в сундуках с дырьем верченым, дабы не задохнулись, а девки-те оказались не куплены, как водится, а крадены, допрежь того зельем снотворным напоены. По слухам, бояре первостепенные и те в долгах у него ходят - вот он, купец-то!
- А вестимо ли Некомату, что беглый полоняник Елизар Серебряник пристал к кузнецкой сотне и вошел в мои численны люди? - спросил Серпуховской.
Серпуховской привстал со стольца, наклонился в сторону великого князя и негромко проговорил:
- Это он, Серебряник, подобрал во степи стреляного человека, что из Сараю притек...
Кивнул и с интересом стал рассматривать Елизара.
- Почто, Некомате, вырядил ты себя супротив князя? - виновато спросил тиун. Казалось, он боится купца: верно, немало кун заплатил ему сурожанин за помощь, а тут - князь...
- Сей холоп - мой! Он мне божился куны отслужить и в смердах моих остаться до конца живота! Он беглый, а со времен Мономаховых...
- Вольной я! - крепким голосом грянул Елизар. Он вышел на целых два шага вперед Некомата, и всем открылась его высокая стать, сильные руки, торчащие из засученных рукавов, и жарко горела рыжая голова, стриженная под "горшок" - работа сестры.
- Ты мой холоп! - топнул ногой Некомат. - В иные годы он за день гнездо стрел ладил, сам мне похвалялся, когда пособить просил в Суроже! Мой отныне холоп!
- Вольной я!
- Молчи! - вмешался тиун. - Помолись и скажи суду: помог ли тебе купец Некомат из полону утечь?
- Не было того! В Суроже я куны брал у него - то истинно так, а бежал я един! Не было там никаких Некоматов, ночь была с грозою... Не было купца сего и тогда, когда меня, младого, на аркане вели в Орду. Куны я верну ему - пусть так и пропишут ябедники, а во холопы не пойду, не то что в смерды!
- Ты холоп! Иди ко господину своему! - взвизгнул Некомат.
- Пойду, когда камень по воде поплывет!
- Эко, мудростью насыщен! - крякнули в толпе.
- В мудрецах не хаживал, а сапоги мудрецов нашивал!
Дмитрий улыбнулся на эти слова, и улыбку эту тотчас заметил Елизар. Он вышагнул ближе к помосту и низко поклонился великому князю:
- Великий княже, вели слово молвить!
Тиун Вербов кинулся было оттеснить Елизара, но Дмитрий обронил сверху:
- Пусть скажет холоп!
- Великий княже! Не дай сгинути холопу твоему! И ты, князь Володимер! На твоей трети поселился я ныне у сестры, оборони и ты меня! Того ли ради тек я из полону, чтобы Некомат за горсть серебра внове топтал меня? Из полону притек да убережен - заново рожден! А ему любо кабалить меня, видал сей лукавый Некомат, как я серьги лью да усерязи лажу, вот и желает, дабы я тешил его, богатства преумножая. А за что? За липку горсть сребреца? Так его, серебро-то, во степи растряс - поди-ко собери! Не я ли молил его: вывези неприметно меня на Русь! Не-ет... Страшился пехоты генуезской, с ней шутки плохи! А как я утек - он тут как тут! А я живота своего мог двукраты лишиться. Копьем-сулицею от ворога отбился, а в порубежном поле своима рукама татарина придушил, вот те крест, княже!
- Хоробрым пролыгается! Видывал я этаких во-ев! - воскликнул Некомат.
- Видывал, да токмо не таких! Попался бы ты мне...
- Премерзкий холоп! Я тя сгною!
- Вольной я, и затвори уста свои поганы!
- Не лайся! - встрял тиун. - Тут суд княжий, а не торговой ряд!
Елизар проворчал что-то непонятное.
- Княже! Он лается черно! - донес Некомат и руками за уши, будто не слыхивал.
- Это по-каковски он тебя? - спросил Дмитрий с интересом.
- По-персидски!
- Так ли, Серебряник?
- Истинно, княже, по-персидски, токмо... на русский лад!
- А что!
Елизар помялся, но тряхнул головой - рыжим костром и смело выпалил: