- Ты, Григорий, не помыкай ими, - кивнул он на сотню. - Отныне мы идем все во единой судьбе, во едином хлебе.
"Тайдула, Тайдула..." - стучало в висках Дмитрия в такт лошадиному шагу.
И вдруг вспомнился ему долгий зимний вечер во княжем дворце - в том старом, допожарном, когда жив был еще отец, князь Иван. Вспомнилось, как пришел тогда в их крестовую палату митрополит Алексей, отмолился, и они с отцом ушли в ответную. Кажется, тогда и рассказал старик о том, как вызвал его хан Джанибек лечить жену, красавицу Тайдулу.
У знаменитого Узбек-хана был темник, не уступавший по жестокости самому Ногаю, зверю из зверей, убивавшему ханов,назначавшему новых и повелевавшему Ордой. У того темника родилась от русской пленницы красавица дочь. Сын Узбек-хана Джанибек купил ее в жены. И как ни старались темники, беги, эмиры, как ни выискивали они ему жен из своей родни - не было прекрасней и умней ее. Русская кровь дала ей спокойный нрав, русые волосы, легкую поступь длинных красивых ног, каких не сыскать во всей Орде, неискоренимую и удивительную для кочевников привычку к чистоте тела. Умом превосходя многих советников хана, она стала и его первой советчицей в делах государственных. С ней он чувствовал себя спокойно, и, кто знает, не Тайдула ли целых семнадцать лет держала татарские орды в степях, не отпуская на милую Русь. Боялись и ненавидели ее в Золотой Орде...
И вот однажды - помнит Дмитрий переполох в Москве - уезжал митрополит в Орду. Вот так же провожали его. Народ не спал, выходил на улицы. Мальчишки висели на деревьях, чернели шапками, будто прибавилось грачиных гнезд... Это митрополит ехал в Орду лечить Тайдулу. Она ослепла в одночасье. "Мы слышали, что небо ни в чем не отказывает молитве главного попа вашего: да испросит же он здравия моей супруге", - написал хан в Москву. Митрополит догадывался, что Тайдулу замыслили отравить, но она осталась жива. В ночь перед его отъездом сама возгорелась в церкви свеча такова молва шла по Москве, - воском той свечи да водой святой митрополит вернул зрение Тайдуле. На радостях хан Джанибек одарил митрополита Московского великими дарами, а красавице Тайдуле сделал тоже подарок - как сказывали - заложил будто бы в порубежье русской земли и ордынских пределов город ее имени - Тайдула, что стал зваться на Руси то Ай-Тула, то проще Тула... Так ли было оно - неведомо.
"Тайдула, Тайтула, Ай-Тула ты, Тула...." - повторял Дмитрий в такт шагам своего коня, а сам думал о другом, о том, что верно решили они объехать Тулу.
13
Первые путевые сутки прошли спокойно. И вот уже другие сутки истаивали благополучно. Перед закатом, еще не избавившись от жары, обоз и дружина искали ночлег - присматривались в пути. Вперед выскакивали те, что были помоложе, - Тютчев и Квашня. Они высмотрели подходящую луговину, не выжженную солнцем даже ныне - так низка и притененна была эта низина вдоль небольшой реки. Решено было расположиться станом на другом ее берегу.
Из деревни доносились петушиные перепевы и голодный рев скотины: травы недоставало даже в начале лета. Деревня виднелась за кущами старых и в и тополей, небольшая порубежная деревня, отчаянная хранительница веры под боком у Орды, на пути торговых да воровских, разноязыких земноводных прошатаев. Чего только не повидала эта рязанская деревня! Как тут не понять Олега Рязанского, коему денно и нощно следить приходится сразу за всеми ветрами, со всех сторон. Он и спит-то небось зайцу подобно: одно ухо и во сне торчком!
Дмитрий, по-прежнему ехавший впереди- так меньше пыли, пустил коня к мостку под уклон, зная, что умный конь не разбежится ошалело. Мосток казался не старым, значит телеги пройдут, только о чем это кричат там Тютчев с Квашней? Ага! У кривых, суковатых перил мостка стоит косматый мужик, размахивает топором.
- Стойтя! - ревел он. - Стойтя, говорю вам!
- Ты чего буесловишь, холоп? - спросил Дмитрий, приостанавливая коня.
- Не пушшу!
- Чего так?
- Мостовщину платитя! Сам, поди, ведаешь!
- Пригаси-ко страсти, мужик! - вмешался князь Андрей. - Не ведаешь, поди, что на самого великого князя Московского задираешься!
- У мяня свой князь есть! Пл.атитя куны!
- Лх ты Рязань кособрюха! - приступил было Тютчев, разворачиваясь в своем огнесловии. - Да в ту ли ты сторону - зри добре! - пасть свою отверз? Не по тебе ли нынь лягушки подмостны в нощи тосковали?
За спиной Дмитрия Григорий Капустин, не привыкший много разговаривать, уже вынимал меч, медленно и страшно.
- Дозволь, княже, я его уполовиню!
- Уймитесь все! - остановил Дмитрий. И уже мужику: - Ты что же так взволчился?
- Куны платитя за проезд по мосту!
- А еже тябя, - тут Дмитрий произнес слово это по-рязански, - мои вой и впрямь уполовинят?
- Ня страшуся! - мужик при этом весь затрясся - руками, рванью штанов, особенно клокастой, как у дикой лошади, гривой волос, бородищей, косо отхваченной, должно быть, в спешке ножом, даже рубаха у самых колен волнами качнулась по подолу, а босые ноги вышагнули вперед на целый шаг.
- Нечто могуч ты вельми? - спросил Дмитрий с интересом. В этой беседе он отдыхал после утомительной тряски в седле и-с любопытством рассматривал отчаянного рязанского мужика. Могучего в нем ничего не было; сухой, будто выпаренный на нещадном нынешнем солнышке, по-оратайски сутулый, но ноги, торчавшие из обтрепанных порток, широкоступные, мосластые, выдавали широкую, крепкую кость. И радовало Дмитрия, что такие отчаянные люди живут на огневом рубеже Руси у ордынских пределов.
- Почто - могуч? - спросил мужик. - В батырях не езживал, а воинство твое не пушшу. Платитя куны!
- А еже за слова твои, нечестивые, я и впрямь напущу на тебя воев моих? - бросил опять Дмитрий.
- Ня страшуся! - истово проревел мужик. - Мяня лось ногама топтал и рогама бол!
- И жив? - удивился Дмитрий.
- Божьим провиденьем.
- А со своего князя, Ольга Рязанского, ты тоже куны теребишь?
- Он тожа-ть ня бог!
- И ты его не страшисся?
- Страшуся, токмо днем!
Дмитрий прикусил губу, скрывая улыбку, потом что-то проговорил Григорию Капустину, откинувшись назад. В тот же миг сотник вырвался на обочину и зыкнул:
- Кмети-и! На тот берег - водой! Телеги - по мосту!
- Ня пушшу!
- Отпрянь! Куны возьмешь с последней телеги!
- С перьвой - за все! - затрясся мужик, думал, что его решили обмануть: он видел, как шептался с сотником князь.
- Бренок! - уже открыто улыбнулся Дмитрий, сдаваясь перед упорством рязанца, - Накажи Монастыре-ву, пусть оковец откроют - дать надобно рязанцу...
Бренок привез деньги, Рязанец стал считать и не сошел с моста, пока не сложил серебро в кожаную кали-ту, висевшую рядом с крестом на шее.
- А комони почто не по мосту? - спросил он великого князя, с сожалением глядя, как конница пошла вброд. ;
- В ель-ми богатством отяжелеешь! - одернул его князь Андрей.
- Богатства ня страшуся, бо ноне скот падет от бескормицы.
- На дорогах да мостах проживешь!
- Кабы мне едину с тех мостов жить! А нас цела деревня!
- И все такие лихие?
Тут мужик оглянулся на деревню. Только сейчас оба князя и Бренок заметили за овинами, за пряслами при-околичной городьбы плотно сбитые гнездовья мужичьих шапок, а далеко-далеко в стороне, на выжженном поле, что припало к дубраве, - толпу баб и ребятишек, отошедших подальше от возможной беды. Дмитрий опять подумал, что жизнь в этой порубежной деревне нелегкая и тревожная. Он достал из-за пояса рубль серебра и протянул мужику.
- Спаси тя бог, великий княже! - Каким именем крещен?
- Ямельяном наречен.
- Емельян Рязанец, а како прозывается сия река? - Вестимо как Непрядвою!
Дмитрий тронул коня, и оставшиеся с ним конники шагом миновали мост. За ними двинулись телеги. Мост зашатало. Емельян Рязанец кинулся вниз, к опорам, и что-то там торопливо делал, стуча топором.
- Стойтя! Стойтя-а! - донеслось из-под моста, но было поздно: предпоследняя телега провалилась сквозь настил задними колесами, сев на уцелевшие бревна гнездовиной колес. Телегу быстро разгрузили, выжали йагами и откатили. Последнюю не решились пустить через мост, стали переправлять вброд. Возник последней телеги был сердит: всю дорогу ехал позади, пыль глотал, а тут - на тебе! - еще и мост провалился. Он вынул кнут и налетел с ним на человека, недвижно сидевшего на откосе у моста. Не все обратили вниманье на широкую, как валун, запыленную спину странника, присевшего передохнуть у перевоза. И как раз его возник принял за тутошнего мужика, мостового стража. Со всей силы он опоясал неизвестного кнутом, но тот не двинулся, лишь прикрыл рукой серый мешочек, из которого что-то ел. А возник озверел и продолжал хлестать его кнутом - вышибал пыль.