- Чье стадо, старче?
- Мирское, боярин, - послышался голос. Старик ткнул шапкой в сторону и тут же снова умял ее под грудь.
Лихим татарином налетел Бренок, размахивая подбитой уткой. Старик набычил голову, строго, враждебно глянул на него, и нескоро растаял лед этого взгляда - вот она, порубежная привычка встречать незваных гостей...
Надо было спешить в стан. Над высоким краем поля, чуть левее того холма, что венчал это просторное поле, показалось солнце, а далеко, справа, где-то у самой Непрядвы, подымался дым утренних костров их небольшого стана. Там ждут и, должно быть, волнуются.
- А что это за поле, старче? - спросил Дмитрий на прощанье, чтобы не отъезжать без слова.
Старик молчал, разглядывая Дмитрия и Бренка из-под ладони, потом, будто спохватившись, покачал головой и проговорил недоконченную мысль:
- ...энто поле, а холм-от - холм-от Красным именуют,
- Да я тебя вопрошаю про поле! Поле-то чье?
- А ничье. Куликово оно, поле-то, Куликово и есть. Наше, стало быть... А холм-от - холм-от Красный. Егда пасешь да глядишь, видишь, куда кака корова пошла. А вам, бояря, куда путь лежит?
- Пред тобою, старче, великий князь Московский! - остановил старика Бренок.
Старик принагнулся, глядя с опаской, и будто уполо-винился в страхе.
- Мы, старче, до хана путь правим, - сказал Дмитрий. - А скажи-ка мне: татарва ныне не станет шалить?
- Татарва-та? Не-ет... Нынь ей не до походу: обезножат кони на бестравье. А вот в иные годы - ждать надобно, понеже давно не бывали.
- Нападут - князь Олег необоримым щитом станет люду рязанскому, - со скрытой ревностью произнес Дмитрий.
- Необорим щит - мужик мужику, а князья бегут за ракитов куст, старик сказал и натопорщился, будто ждал палку.
Бренок дернул удила и толкнул старика конем, но - удивленья достойно! - старик уперся, не отступил, только голову - белый шар - вжал в плечи.
- Михайло! - окликнул Дмитрий и тронул коня к стану.
Издали донесся колокольный звон. Взошло солнце, и открылось во всей громаде большое покатое поле, резко проступила обестуманенные дали, перелески и крохотная церквушка села Рождествена. Это было одно из последних порубежных сел, а церковь уже точно последняя, что выдвинулась к самым границам ордынской степи, осеняя крестом русские пределы.
* * *
В версте от стана им встретился князь Андрей Ростовский. Он казался угрюм и, верно, давно находился в седле.
- Чего взыскался? - миролюбиво спросил Дмитрий.
- За вами скакал, да ископыть потерял: суха землица - не видать и сакмы [Сакма - след по росе] на мураве.
- Ты ликом уныл, князь, - заметил Дмитрий, чувствовавший себя бодро.
- Пред восходом, княже, проскакал неведомый чернец, во-он там! указал он на опушку далекого перелеска, что был правее Красного холма.
- Куда тек? - спросил Дмитрий.
- С Руси - на восходную сторону, прямо на солно-всход.
- Обличьем - рыж?
- Не приметил... Но православного духа мантия и конь русских статей.
"Не Елизар ли Серебряник?" - В задумчивости Дмитрий кусал губу, но тут же тряхнул тем"ой скобкой волос - быть не должно!
- Все утро мнится мне, княже... Но Дмитрий не дал ему договорить:
- Наш гонец Елизар должон в сей час пред владыкой Иваном в Сарай Берке стоять и важны вести слушать.
- Вельми славно было бы то дело, а еже сгинул гонец с грамотою святительскою?
- На то - божья воля... - перекрестился Дмитрий.
- Вот то-то и есть...
Они шагом двинулись к стану.
Из низины, от Непрядвы, подымался дым утренних костров, запахло овсяной кашей и конопляным маслом; среда - постный день. Послышались окрики десятников. Смех. Эти бодрые голоса, этот смех и еще обрывок какой-то старой песни, доносившейся с самого берега, где поили коней, - все это отозвалось в Дмитрии нежданной волной благодарности к этим людям, легко идущим в Орду, не думая о возможной смерти, соединясь со своим князем поистине во единой судьбе, во едином хлебе. Ему захотелось вместе с дружиною, как когда-то князь Святослав, прибиться к котлу и есть овсяную кашу, и он уже прицеливался, слезая с коня, к какому лучше десятку пристать, но Дмитрий Монасты-рев, заменявший в походе и чашника и покладника, уже нес в шатер серебряные чаши с питьем и едой. Принес, раскинул на сундуке баранью шкуру поверх войлока - садись, княже! - и будто пеплом осыпал тот чистый жар, которым на минуту воспылал Дмитрий к своим воям.
- Велишь коня напоить, княже? - спросил Мо-настырев.
- И позови князя Андрея: немочно мне едину...
Теперь он был недоволен и Монастыревым, и Брейком, что вытянул его на охоту и заставил затянуть отъезд по холодку, собой - что ведет целую сотню молодых кметей, за возможную смерть которых ему предстоит держать ответ на страшном суде, за то, что часто преходится забывать долг христианина, властью попирая смердолюбие. "А ведь митрополит Алексей в Орду ездил лишь с двумя отроками", - подумалось ему.
- Митр ей!
- Пред твоим а очима, княже!
- Зови сюда Бренка, бояр всех и сам приди на трапезу!
Он выглянул из шатра, поставленного по-татарски - входом на денную сторону, - и невольно прищурился: солнце окрепло на левой руке, готорюе снова целый божий день с бездушной ярью иссушать все живое. Порубежная земля... Четырнадцать десятилетий назад где-то тут пронеслись первые тьмы Чингиз-хана. В исступленной ярости отвращения к оседлой жизни они рвали эту землю, до поры притаившую силы свои.
15
Судьба снова круто повязала Елизара Серебряника. В тот вечер на берегу Красивой Мечи мнилось ему, что все несчастья остались там, в Сарае Берке, в Сарае Ба-ту, в Персии, р, Суроже, в том горьком поле, наконец, где в последний раз жесткая петля затянула ему шею, - ан нет! На Москве привязался Некомат, и если бы не великий князь... Службу у него, такую нежданную и такую необычную, Елизар принимал как спасенье и бога благодарил за этакую благодать, но извелся оттого, что солгал и суду, и великому князю, сказав, что они с Халимой повенчаны. Окрестить - окрестил, а венчаться - кунами Елизар не богат был, когда же на кня-жем дворе серебро взял - надо было спешно ехать в Орду.
Тютчева и Квашню Елизар отправил обратно раньше намеченного рубежа, и, когда они пор,ернули навстречу княжескому обозу и сотне, он тоже повернул коня и стороной поскакал к Москве. Риск в этом был немалый, но и сдержать себя не мог Елизар. То беспокойство, что запало ему в душу при выезде из Москвы, разрослось в необоримое чувство страха перед опасностью, что нависла над Халимой и всем домом Лагуты. На стороне Некомата - суд и деньги, слуги и ночь, На стороне Лагуты - великий князь, которого Елизар обманул. Что перетянет?
На рассвете другого дня Елизар был уже снова дома. Поставил коня на овес, а сам принялся уламывать Лагуту и уломал: взялись они вместе с Анной ехать во Псков навестить брата Ивана и оставить у него Халиму, пока не вернется Елизар. Елизар скакал обратно, к Орде, уже зная, что великий князь с обозом и сотней Капустина отправился к берегам Волги. "Проведает кто, что вернулся на Москву, что укоснел в княжем посольстве, - пропало бабино трепало..." - с ужасом думал Елизар. Опасность и верно была немалая.
У Непрядвы он едва не столкнулся с обозом Дмитрия. Устранился к перелеску и заночевал на краю поля. Его-то костер и видел Дмитрий, приняв за костер Пересвета. Князю Андрею тоже не померещился чернен в то утре это спешил Елизар в Сарай Берке. Обогнув обоз великого князя, Елизар успокоился, теперь он знал, что дня на три раньше прибудет в Сарай и, почитай, благополучно встретит князя на правом берегу Волги. Все вызнает, что наказано, все высмотрит и доведет князю загодя. Ему ли не порадеть службою, платя добром за добро?
Не прям лег его путь. Не раз он объезжал кочующие аилы и снова нападал на старую ордынскую дорогу. Иногда останавливался у бедных аилов, тихих, неопасных, пил кумыс, творя молитву, говорил с хозяином по-татарски и вновь продолжал путь. Аилы в степи - не опасность, страшны снующие по степи дружинники хала и его сподвижников - нукеры. От этих степных псов, стерегущих степь, взимающих дань с простых кочевников, никому не уйти. В каждом малом отряде нукеров есть свои прославленные батыри и мергеры [Мергеры - меткие стрелки лучного боя]. Останавливали они и Елизара. Он не убегал, хорошо эная, что боевая стрела быстрей коня. Грамота митрополита к епискому Сарайскому приводила нукеров в уныние: нечем поживиться у бедного монаха, а убить его - мало радости, да и запрет есть: священиков и купцов не трогать. Елизар, правда, слышал, что погибали в безответной степи и те и другие, но всякий раз при ограблении. Умеют и любят грабить нукеры в степи. Со времен Чин-гиз-хановых укоренилась привычка - убивать, грабить и красть. Это стало жизнью, потребностью, степной верой военизированного племени, где каждый, кто умел держаться в седле - от млада до стара, - все воюют, все грабят, все крадут... Тяжелую заразу принесли они на Русь, не ведавшую замков и запоров...