Поднялось солнце. Натекала жара, выжимая ночную прохладу из каменных углов города. Елизар стащил шапку, засветил рыжей головой - смотрите: русский человек идет! В узкой улице, в конце которой мелькнул ханский дворец, его чуть не смял табун коней - гнали на рынок. Нету ума-то: нет чтобы вокруг города прогнать, нехристи!
В глазах ослепительно блеснул золотой полумесяц - ханский дворец! Вот уж и стена, и шелест РОДЫ ИЗ фонтанов. Где-то тут, совсем близко стоял двором бывший повелитель Елизара, асаул. Захотелось взглянуть, и он приостановился было, оглядывая место, но тут просвистела стрела - страшно, у самой головы и с таким пронзительным свистом, что Елизар бросился бежать вдоль улочки. Еще одна стрела свистнула у правого локтя и разбилась о каменную стену дома; стрела была с глиняным наконечником, певшим дырьем на все голоса, - сигнальная стрела, "Знали бы, окаянные, по ком стреляют, ратной не пожалели бы", - перекрестился Елизар, и теперь уж ему было не до воспоминаний. На перекрестке двух узких улиц схватились в ругани купцы. Перс на верблюде загородил дорогу целой горой тюков, свисавших по обоим бокам животного. Кыпчакский купец орал с лошади на своем половецком наречии - не язык, а обмылок, причудливая смесь всех языков Сарая, города-Вавилона. За кыпчаком шли слуги, кесли на себе мешки, сундуки, тюки, а впереди, прямо перед мордой лошади, две женщины несли на головах тяжелые кувшины с вином. На женщин-то и засмотрелся перс, из-за них-то и кыпчак кричал. Когда наконец разъехались, кыпчак долго и громко ворчал:
- Страху нет! Законов нет! Хана - нет: Мюрид-хан - конец! Абдулла-хан - конец! Теперь Магомед-хан в гареме сидит, ничего не видит!
"Да, Абдуллы нет!" - подумал Елизар. Знал, что в год его пленения правил тот юный хан, по слухам развратник и глупец, а два года назад М.амай посадил на трон нового - Магомеда.
- ...не долго осталось ждать! - ворчал кыпчак. - Вот увидит Сарай: и месяц не успеет народиться, как наедет Мамай! Урус-хана эмира обуздает! Айбек-хана эмира - стреножит! Хаджи-черкеса из Сарая Бату выстегнет! Всесильный Мамай сладких девок персидских в гарем заберет!
Елизар шел позади и не только ушами - ртом ловил болтовню кыпчака, немало, видать, осведомленного в делах Орды.
- Немощью ханской Орда припала: дом Суфи плюет на Орду! Дом Суфи воцарился в Хорезме! Дом Суфи не платит Орде ни калана [Калан - налог с земли], ни копчура! [Копчур - налог со стада]
Елизар, пока шел до рынка за хвостом верблюда, услышал новостей больше, чем за полдня на базаре. Что ни говори - повезло! Вот отчего, догадался Елизар, - хан не пускает великого князя во дворец: Мамая ждет!
Около полудня окликнули Елизара. Глянул - Тютчев с Квашней да с ними еще Гришка Судок, Васька Тупик, Андрей Волосатый и Ванька Святослав. Все дети боярские, хоть из обедневших, а белорылые, но Елизара не чурались, вроде как за своего признавали. Тютчев - тот сам в татарском языке смыслит, а тянется и к персидскому, и к фряжскому. Елизар советовал ему как-то: поди в Сурож-город, во полон - научишься, мол, и фряжскому! Не обиделся... На базаре все семеро плотной стаей ходили, Елизар с Захаром Тютчевым впереди.
- Коней много у города стоит, - заметил Тютчев,
- То на торг пригнали. Дешевы ныне скакуны, - ответил Елизар. - А дале - еще дешевле будут: трава иссохла...
Тут увидали они толпу пленников. Более двух десятков мужчин и женщин вели на продажу. Хозяин шел позади в длинном татарском халате, толстый и самодовольный, смотрел за пленниками, за стражей - два человека не были нукерами, хозяин вооружил кривыми саблями своих холопов.
Тютчеву велено было купить пряностей восточных для поварни владычной. С приездом московской сотни и князя велик стал расход не только муки, мяса и прочей еды, но и пряностей хлебопечных. Великий князь, зная, что не скоро отпустит его Сарай, велел переписать цены на хлеб и иные продукты и как-нибудь, не в базарный день, когда спадут цены, взять подводы и сразу закупить продукты - оптом и дешевле.
- Захарка! Хлебный ряд по левую руку! Чуешь? - надрывался Квашня, которого оттирала толпа.
Базар оставался базаром со своими законами, теснотой, неожиданностями. Видывали добры молодцы базары на Москве - велик развал товаров, но здешний базар ошеломил их. Толкотня, крики, визг, мелкие стычки, звон медных и серебряных монет. Чем мельче товар, тем больше крику. Москвичи попали в тот мелочной круг-ряд, в котором и нищий чувствует себя покупателем и кричит, и торгуется, и спорит. Тут были разложены уздечки, хомуты, кольца для упряжи, цепи железные, подковы, втулки железные к колесам, оси деревянные и железные, листы меди, напильники, оселки, бруски точильные из камней разной твердости, медная проволока, мотыги, сера, селитра, ножи разных размеров, краски, гвозди, крючья, петли, замки висячие и вставные, медные тазы для омовения, медные и чугунные котлы, чаши, подсвечники медные. Отдельно продавались ятаганы, сабли, мечи, копья на древке и наконечники их отдельно, наконечники лучные всех назначений - боевые, сигнальные, охотничьи, луки и тетива к ним... На следующем кругу опять пошел железный разр,ал со сковородами, топорами, заступами, костяными изделиями, стеклянной, глиняной, железной, медной посудой... Дальше раскидывали ткани, взмахивая в воздухе разноцветными полотнищами, торговали кожей, сапогами разных покроев... Тише, серьезнее шла торговля зерном - рожью, пшеницей, просом, рисом... Тут много не кричали да и за цены не спорили. Если кто и негодовал на высокие ныне цены на хлеб, продавец подымал глаза к небу, к беспощадному солнцу, и становилось ясно: засуха. Поднялись цены на орехи грецкие и лесные, на горох, на бобы, на миндаль, на изюм, на чернослив, на фисташки, на гвоздику, на перец, на кофе, бог весть как попавший сюда, - на все, что надо было человеку для существования, которому грозило жаркое лето. Однако среди моря товаров, съестных припасов, среди криков, споров, веселья пока забывалась грядущая беда, Сарай не мог поверить, что на свете есть силы сильнее его, пусть даже и голод... Спокойно было в лавках торговцев золотыми и серебряными изделиями. Зайдет разве утомленный жарой военачальник, мелькнет серебряной бляхой на шее тысячник, порой ослепит блеском своей золотой бляхи темник, купивший дорогую вещь.
В тот момент, когда Тютчев и Серебряник вели свою пятерку мимо лавок ювелиров, толпа неожиданно нахлынула туда и остановилась, ропща, переталкиваясь, но никто к лавке не лез, опасливо поглядывали на растворенную дверь, занавешенную циновкой. Тут же, у самой двери стоял белый конь под черным, шитым серебром седлом. Серебряные, начищенные стремена горели на солнце ослепительно и перекликались с серебряными бармами на кожаном очелье коня.
- Углан! Углан! [Углан - крупный военачальник] - твердили в толпе.
Больше сотни потных, вонючих тел нахлынуло, чтобы взглянуть на крупного военачальника.
Вот он вышел. Невысок, сутул, лицом немолод. На кисти руки висела короткая плетка-нагайка, в другой руке он держал голубой сверток с дорогой покупкой. Не замечая толпы, углан ловко сел в седло и тронул коня на мгновение раньше того, как нога поймала стремя. Теперь он поднялся над базаром, и тут кто-то крикнул из толпы:
- Бегич!
Углан стрельнул туда глазом и увидел рваного нукера, махавшего обрубком руки. Придержав коня, Бегич сунул руку за пазуху, порылся там и кинул калеке серебряную монету. Тот поймал ее ртом, как собака.
- Ы-ы-ы-ы! - благодарно зарычал калека, обнажив в страшной улыбке два ряда плотно сжатых зубов.
Бегич ударил коня плеткой и направил его прямо на толпу.
Расступились.
- Квашня! Квашонка! - крикнул Тютчев.
- Тут я! Аль очи у тя на стегне?
- А там чего? - спросил Тютчев, кивая в сторону еще более плотной толпы, молча стоявшей за лавками ювелиров.