- Да христиане мы али нет? А? Я вас вопрошаю, чревоугодники! Прянь заморскую скупать приперлись! Без нее, без пряни, да благовоний проживем, как прожить без души? А? Она ведь тут останется, душа-то! Чего, Квашня? Не тщись взгляд притемнить - бросай куны в шапку!
И сам первый стал выворачивать из-за гашника свой гаманок-калиту. Ссыпал туда серебро. Елизар торопливо достал найденную монету и бросил в шапку.
- А вы?- рявкнул Захарка.
Кмети ссыпали в шапку свое серебрецо.
Захарка присел было считать, но увидал - глаза по все стороны стригут - подходит к полонянке тот же купец.
- А ну брысь, нехристь! - рявкнул Тютчев, будто был не в Орде, не в самом жерле ее, а у себя, на московском базаре, где ему нечего бояться.
Он налетел на купца - грудь в грудь. Тот отступил на шаг, как для разбега, набычился. Захарка сунул шапку торговцу, а сам выхватил меч.
Толпа взвыла и замерла.
Купец сделал шаг назад и сжался в цепкоглазом прищуре.
- Моя ясырка! - крикнул Захарка по-татарски. Потом торговцу: - Считай!
С мечом он пересолил и, чтобы как-то оправдаться перед толпой, обрубил веревку, ослабил узел на руках девушки, а потом и вовсе сбросил путы на землю.
- Считай, не ворчи!
Руки торговца работали быстро. Губы шлепали - нижняя об верхнюю. Захарка тоже следил за счетом, и, пока грудка серебра истаивала в шапке, он понял, что едва ли будет там и половина. "Мать богородица!" - прошептал он, подумав, как закричит сейчас торговец, досчитав. Но татарин закричал, не досчитав.
- Затвори пасть! Добавлю! Ну! Бросай туды! Во! Девяносто пять...
Захарка зыркнул по сторонам, прижмурился, как кот, и запустил руку за пазуху, где на голом теле, у самого пупа, лежали в тряпице серебряные куны владыки Ивана.
- Эх, мать-богородица! Пропадайтя, травы вонючие! - Он грохнул серебром по арбе и дрожащими от волнения руками начал развязывать тряпицу и... не мог.
- Квашонушка! Брате! Иди ты...
- Сколько еще? - хрипнул Арефий Квашня, тоже встрасть переволновавшийся.
- Да сунь ты ему еще девяносто! Один ответ... - махнул рукой и пошел.
Толпа загалдела. По крикам Захарка тотчас понял, что он забыл ясырку. Оглянулся - идет за ним, не подымая головы. Подойдя к Захарке, она остановилась, но так, чтобы он отделял ее от ненавистной арбы.
- Как наречена? - спросил Захарка.
Она смолчала. Вроде и подняла было глаза, но, глянув на спасителя, она будто чего-то испугалась позади него и снова опустила голову. Он посмотрел туда и все понял: пожилая женщина молча плакала и крестила издали молодую подругу, крестила сразу двумя связанными руками.
- Квашня, догоняй! Ой, мати-богородица...
Они заторопились от этого страшного места. Стоять там под взглядом оставшейся пленницы не было больше сил.
Елизар посмотрел, как выбираются из толпы москвичи, подождал Квашню. Уже отходя от арбы, он все же не выдержал и спросил татарина:
- Зачем детей продаешь?
- Вырастут - меня продадут! Покупай, рус! Елизар махнул рукой и пошел за своими.
* * *
Вечером Елизар доводил великому князю о слышанном и виденном. Мамая ждали и без того, но то, что татары отправляют в Персию сорок тысяч коней для продажи, а на восток - двадцать тысяч, - это было отрадно слышать. Если прибавить к тем тысячам еще тысяч двадцать-тридцать, что продаются ими на знаменитых ногайских торгах в Подмосковье, то и младенцу станет понятно, что в ближайшие два года не сесть Орде на коней для большого походу. Это успокоило Дмитрия, и теперь он уже не боялся: что бы с ним ни случилось в Орде, несколько лет Русь будет жить спокойно.
В добром духе, умиротворенный, он вышел к вечерней трапезе в доме епископа и на жалобу владыки Ивана, что кметь Захарка Тютчев пустил деньги на выкуп русской пленницы, ответил, окстясь:
- То - божье дело, владыко... Мой казначей вернет деньги в церковную казну.
Больше Захарку в Сарай не выпускали. Капустин велел или венчаться ему с девкой Марьей, или прогнать ее.
- Иди проси благословения у великого князя, коль отца нетути, а в соблазн вводить девичьей красой кме-тей моих негоже!
- Исполню, как велишь, токмо в Сарай-то отпустишь?
- Затвори рот!
- Почто так?
- А по то! Болезным кметям пути туда нету: шуйца у тебя ножом резана, а башки и ране не было!
- Грешно лаяться, сотник, - набычился Тютчев. - Башка - то у поганых, у нас - голова!
- Поперечь мне еще! Вот ушлю в сторону нощную! "Отрадно и то, что пястью в ухо не пехнул" - подумал Тютчев.
Не терпел Капустин прю словесну, Тютчева же чтил, опасаясь острого языка его.
19
Среди ночи закричал голодный осел. Животное забрело по сарайским улочкам в ханский дворец и, то ли от голода, то ли от жажды, услыша плеск фонтана за стеной, застонало дрянней немазаного колеса. В степи тревожно ржали лошади - видимо, грызлись и рвались в глубину степи к кормам, которых нынче там не было.
Мамай откинул ногой шелковое одеяло, нащупал саблю, всегда лежавшую с ним рядом, три раза ударил по тяжелому серебряному кубку. Вошел евнух.
- Убить осла!
Евнух поклонился, неслышно затворил дверь, полыхнул белым халатом в лунной полосе, падавшей из высокого узкого окна, растворенного в сад. Было жарко, душно. Казалось, что каменные стены, потолок и пол - все прокалено, и на века, что здесь, в Сарае, не бывает морозов и метелей... Вырвав из-под наложницы халат, Мамай тяжело поднялся с пуховиков и подушек, брошенных по-персидски - прямо на пол, и стал утираться этой шелковой тряпицей, пахнущей степными травами и женщиной.
- Темир! - крикнул он в дверь, ведущую в большую залу и на лестницу.
Появился громадный детина, полугол, но с саблей на поясе.
- Я - твой, Эзен! [Эзен - здесь - великий]
Мамай некоторое время молча стоял у окна, утираясь халатом. Краем раскосого, стянутого к виску глаза с удовольствием рассматривал верного слугу. Не было ночи за последние два года, чтобы этот кыпчак, которого отыскали ему тысячники в степях Причерноморья, не стерег, как пес, порог дворца, вход в шатер или арбу, на которой спал его повелитель. Всем угодил Темир суровому Мамаю - силой, равной которой не было во всем Улусе Джучи и которую всегда ценят слабые телом сильные мира сего, нравился преданностью и тем, что, утратив связь с равными себе людьми низкого происхождения, не мог он вступить в союз со знатью и стать врагом своему хозяину. Радовал тем, что желания свои ограничивал обильной жратвой, женщинами и дорогим оружием. Успокаивал немногословием и тем, что всегда спал чутко и был скор на руку: вчера, при въезде р. ханский дворец, он разбил головы сразу двум слугам ныне царствующего хана Магомеда. Хан потребовал объяснений, но Мамай холодно и долго смотрел в лицо хана, потом вынул две золотые египетские монеты, древней чеканки, и медленно подал - сначала одну, потом другую...
Мамай повернулся к своему жаркому ложу, подошел и поднял из подушек за косы юную наложницу. Темные косы оттеняли ее обнаженное тело. Глаза выбрызнули страхом, когда увидела она реликана-кыпча-ка. Мамай подвел ее к Темиру и бросил ему косы наложницы, как уздечку.
- Бери себе!
- О, Эзен!.. - бычий выдох примял слова кыпчака.
- Бери! Пожелаю - и небо пошлет мне весь гарем хана!
Сквозь сжатые белые зубы Темира послышалось рычанье - он смеялся. Мамай кинул ему халат наложницы и отошел к окну. Из сада долетал шелест фонтана, а деревья в эту жаркую безветренную ночь были безмолвны. Он любил их тоже, любил за молчанье, хоть видали они немало за последние десять-пятнадцать лет...
Помнят деревья, как властелин Орды хан Джанибек со своею любимою супругою долго не соглашались выдать дочь за него, Мамая, чуяли, что темник с такой хваткой, войдя в родство с потомками Чингиз-хана, много прольет крови в Орде. Чуял тесть, но не ведал, что первой прольется его собственная кровь: жестокий, глупый и распутный сын его, Бердибек, подкараулил отца на пути из далекого Тебриза и убил его. Четыреста верблюдов с драгоценностями - добыча с покоренного города и края - попали в руки Бердибека. Одного только Бердибека, потому что под эти деревья въехал он единственным наследником: двенадцать единокровных братьев он отправил вослед отцу... Сарай шептал, что-де эмир Товлубий наущал глупца свершить злодеяние, но деревья знают: Товлубию приказал он, Мамай... Ну, что так орет осел?