Мамай ждал, пока толмач, подсевший к хану, громким голосом переводил ему и всем слова московского великого князя. А потом спрашивал дальше:
- Чем кланяешься?
- Чем бог послал да чего взял, поспешая до двора великоханского... Михайло! Бренок! - Дмитрий повернулся к выходу. - Неси подарки!
Бренок кинулся ко входу в шатер, но на нем повисли, оттащили, а с воза, уже обнюханного, обшаренного, крупные - один к одному - быстрые и наглые от сознания своей силы и особого внимания хана и двора к ним беспощадные кашики [Кашики - отборные воины из личной гвардии хана] похватали подарки и сами понесли их в шатер, стараясь попасться на глаза владыкам. Они толкались и грызлись, пока Сарыхожа, стоящий у телеги, не прикрикнул на них. Вереницей шли кашики, и от этого казалось, что подарков много. Меха соболя, черно-бурой лисы, несколько шкур крупного черно-бурого с серебром медведя, набор серебряных колокольцев, дубовые бочонки с медом, еще шкуры бобров, резной ларец из рыбьего зуба, отделанный драгоценными камнями, и несколько кругов ярого воска легли на ковер перед ханом и Мамаем, и стало в шатре тихо. Умолкли шепот, пощелкиванья языками, насмешливое похмыкиванье. Конечно! Это совсем не то, что было выставлено по обе стороны садовой аллеи.
- А ведомо ли Мите, улуснику нашему, что великий хан ждет дани, достойной в жаркое лето? - спросил Мамай. - Где же та дань?
- Время дани еще не поспело. Вот приду на Русь, повелю ту дань сбирать и пришлю ко двору, как повелось...
- А не мала ли дань - по полугривне с сохи на год? - спросил Мамай и глянул наконец на хана Магомеда, будто вспомнил о нем, почтил!
Хан согласно кивнул, как бы радуясь, что и ему оставлено место в разговоре.
"Эва! Внове за песнь старую взялись..." - Дмитрий прикусил губу, но ответил спокойно:
- Не мала, но вельми полна.
- Русь людьми размножилась, а дань остается прежней!
- Русь истаивает во бранях междоусобных... - Дмитрий остановился-, пережидая гул в шатре. - А обочь междоусобий со Рязанью да со Тверью Русь покою не ведает от литвы, от немец, да и другие русские княжества не единожды шли на Москву.
- Ты, Митя, немало тех княжеств под свою руку поял!
- То - воля божья! То - край безвыходен есть, понеже Москве стоять надобно.
- Тверь - не выше ли Москвы?
Понятно, куда клонил Мамай, но Дмитрий был готов и к этому.
- Для Орды Тверь - погибель во грядущих днях!
Всколыхнуло весь шатер, даже белое облако - гарем ханов с полураспущенными покрывалами на лицах - и то плеснуло белой пеной и замерло. Эмиры, беги, угланы левого и правого крыла, темники, тысячники и творцы власти гражданской - все едва удержались на местах своих.
- А ведомо ли князю Московскому, ныне сидящему на Володимерском столе русском, великокняжеском, что нет на белом срете народа такого и государства, коему небо судило сокрушить великий Улус Джучи?
- Не было такого народа и такого государства, только ведомо мне, что и несокрушимой щит крушат два :либо три меча, где един не берет... - Стало очень тихо, и Дмитрий намеренно сделал остановку - пусть перетолмачит, окаянный. - Ведомо ли двору ордынскому, что Тверь в союзе с Литвою? Вестимо ли, что Литва в союзе с княжеством Смоленским и не прочь ныне русские княжества соединить под рукой своею? Зимой минувшей союзники, названные мною, пришли под Москву и пожгли села и погосты, монастыри и деревни, пограбив и премного людей побив. А, не ровен час, падет Москва, то и Рязань сольется с теми союзниками и сама на Орду пойдет?
- Орда сметет их!
- Сметет! Сметет! - грянул шатер в десятки глоток.
- Орда поставит на колени все эти княжества и государства - исполнит слово Батыево! - продолжал Мамай.
- В "Сокровенном сказании" о том сказано! - вставил великий хан по-татарски, и Дмитрий понял его, а Мамай кивнул Магомеду, как хорошему ученику.
- Правда ваша! - ответил Дмитрий. - Те народы, государства и княжества русские вы сметете, но и они тоже мыслят Орду смести...
- Не бывать тому! Не заплетай язык за хвост - голова отвалится! рявкнул Мамай, оскалясь.
- И с тем соглашусь: не бывать, покуда их числом мало, но ежели замыслят они сговориться с немцами и с прочими народами? А тех - без счета! Сам папа римский ту думу думает, страшась Орды, - ведомо ли то в Сарае?
Слова эти охолодили немного Мамая, хотя шатер еще потрясало от гнева. Великий темник приподнялся на локте и буркнул на свору. Притихли.
Мамай поднялся с ковра неожиданно легко и, как водится по-татарски, без помощи рук. Не глянув на хана, приблизился к Дмитрию развалистой, важной походкой, оставив за спиной богатый стол с питьем ч золотыми кубками и подарки Москвы для Сарая. Подошел он вплотную, пахнув на Дмитрия потом и духом недоваренного мяса. Глаза черные бритвой, резанули по глазам и покалывали чуть снизу в самые зрачки. Дмитрий выдержал этот взгляд, и Мамай отступил на шаг, подбоченясь и оглядывая московского князя. Потом вновь шагнул к нему и так громко, чтобы слышал толмач, спросил:
- А ведомо ли московскому князю, сколь светла голова его? Мудра она и хитроумна! Но светел и солнца клубок, да и тот ежедень в землю падает...
В углу шатра затрясся кам - загортанил что-то нехорошее, отчего поднялось было смятенье. Даже Дмитрий разобрал в его выкриках слова о светлом дне и вечном солнце над Ордой. Тут Мамай что-то буркнул - и все стихло. Он вновь отступил на шаг, вынул огневую саблю.
- На Руси, Мамай, со смертью свыклись... - промолвил Дмитрий, побледнев.
Мамай поиграл саблей, покрасовался перед сильными людьми Орды и вдруг повернулся и ударил по восковому кругу. Крякнула стая. Защелкала языками, жалея. Мамай поддел концом сабли половину круга и подал Дмитрию.
- Добрый полумесяц, - сказал тот, возвращая Мамаю воск. - Его на спицу да над дворцом поднять.
- Истает полумесяц. - Мамай бросил воск в подарки и кинул саблю в ножны, полыхнувшие алмазами, и еще спросил: - А зачем тот воск привез?
- На свечи во дворец тот воск вельми добр!
- Не Орду ли хоронить собирается русский князь? А?
- Не о смерти думалось мне, сюда едучи.
- О чем?
- Думалось о живом.
- А думалось ли тебе, московский князь, что Орда тоже привыкла думать о живом... товаре?
Хорошо перевел толмач - гулом одобрения ответил шатер: о великом полоне напомнил Мамай, о великих подвигах предков, пощекотал самолюбие.
- Я захватил с собою и живой товар, - ответил на это Дмитрий. Он повернулся опять ко входу и снова крикнул: - Михайло! Давай клетки!
И снова оттеснили Бренка. Снова сгрызлись кашики, и вот уж двое понесли по клетке с соколами. Опять прошли меж огней, клетки, как и все подарки, окропили водой, ошаманили словами неведомыми и поставили на ковер. Удаляясь, кашики, не оборачивая спины к хану, семенили назад, вжав головы в плечи и глядя исподлобья, по-песьи.
- Се добрые соколы! - повеселел Дмитрий. - В птичьих и звериных ловах зело борзы.
Соколы были слабостью Мамая. Глаза его загорелись. Еще с детства он упивался соколиной охотой. В стремительном полете, в налете, в ударе и хватанье добычи было что-то от татарского воина-степняка - та же кровожадность, та же беспощадность к жертве, как учил великий Джучи...
- А добры ли они в полете? Не обманывает ли русский князь?
- Ежели сокол отпустит птицу, зайца или лису степную - за каждую тварь, ушедшую из когтей его, я дам табун коней!
- Не отпустит, княже! - донесся голос Бренка, но сорвался: там налетели на мечника кашики, закрывая ему рот. Послышались удары.
Мамай крикнул - все успокоилось.
- Добро молвил московский князь... Я зову тебя на охоту. Завтра поутру!
Дмитрий поклонился, смяв бороду о грудь, и подумал: "Проносит тучу..."
- А за подарки твои... - Мамай ухмыльнулся, и шатер ответил ему сдержанным смехом. - За подарки испей нашего каракумыса [Каракумыс - черный кумыс].
- А нешто, Мамай, Орда оскудела? Нешто нету в ней медов сыченых аль бражных! Коль нету - пришлю!
- Медов нету!
- А нешто Орда промышленным людом, торговым, оскудела? Нешто купцы иноземные вин боле не везут в Сарай?
- Вина иноземного - море в Орде!
Мамай поднял руку и что-то каркнул через плечо. Подлетели служанки, скрытые до того за ханскими женами, ототкнули длинногорлые кувшины и стали наливать светлое фряжское вино в золотые чаши. Первую поднесли хану, вторую налили Мамаю, но тот отправил ее Дмитрию, а себе велел налить темно-коричневого, как старая дубленая кожа, кумыса. Он не стал дожидаться, когда разнесут всем чаши е вином, дождался только музыки, что грянула за шатром, и глотнул кумыса, осторожно, как дикий зверь на неизведанном еще водопое.