На другой же день Дмитрий приказал отслужить панихиду по Ивану Вельяминову, а Бренку велел сбираться малою дружиною пасынков на рыбные и птичьи ло-вы. Никого из ближних бояр с собою не брал, случившемуся же тут Боброку сказал ехать на дворы Вельяминовых и довести им, что-де он, великий князь, зла на их род не держит, я они вольны в сердце своем, как и в делах, и мочны по древнему закону в любое княжество отъехать. Вельяминовы, по слухам, не мыслили о том, молча скорбели по казненном, и Дмитрий, изнуренный заботами последних двух месяцев, направился к Рузе.
Сентябрь по младости своей еще держал летнюю красоту, но ближе к середине, по всем приметам, грядет холодная и дождливая осень. Пока же все в этом необъятном мире радовало глаз и веселило душу - и леса, чуть опаленные прожелтью опушковых березняков, и грибной дух, коим настоялись лесные низины, и свежие, еще не потемневшие стога сена. Особо радовали дружные всходы озимой ржи - надежда и жизнь Руси. Сколько раз на боярских советах среди дел важнейших, среди рассуждений о предстоящих походах вдруг заговорят, заспорят горячо, когда ныне сеять рожь - на первого спаса или повременить до преображения. "Вот он, хлебушко-то, - думалось Дмитрию. Есть ли в сем свете превыше его? Не единожды голод на Руси велел уразуметь: бесхлебье разит пуще копейного рожону!"
Дорога вилась берегом Москвы-реки, то отходя от нее к лесным деревням, то вновь прибиваясь к воде, где тоже селились люди - рыжели дерновые крыши изб, ревел скот по выпасам, и каждое появление сенного стога на лесной поляне, жердевой проблеск полевой городьбы, нежданно появившийся после лесного урочища, успокаивали путников, несказанно утешая присутствием человека.
Уже четвертый час подпрыгивала в седлах пасынковая полусотня, уже и Дмитрий, привыкший к дальним переходам, стал уставать, когда на лесной дороге появился первый встречный. Он загодя устранился на обочину, боязливо крестясь и напряженно всматриваясь в конных из-под ладони - не вороги ли вновь нагрянули? Бренок выскакал вперед и наехал на испуганного крестьянина. Был он в серой однорядке, ниже колен, почти скрывавшей такие же серые холстинные порты, в бараньей круглой шапке с оттянутым верхом и чуть примятым шишаком, но был он не бос, в легких берестяных калигах, а небольшой тоболец, висевший на палке за спиной, выдавал в человеке странника. По виду, по робости это был не мастеровой человек, а крестьянин, но об эту пору драгоценных погожих деньков распоследний кузнец или горшечник, не только крестьянин, не пойдет впусте дорогу топтать, не станет ни первому, ни последнему солнышку брюхо выставлять. Об эту пору богомольца и того собаками в деревнях травят - чует нутро крестьянина дармоядное чрево!
- Ты кто таков? - спросил Бренок,
- Крестьянин землицы князевой, деревни...
- А почто в прошатаях пребываеши?
- С молитвою иду ко кремлевским церквам, а оттуда - на кладбище, только тут он снял шапку и перекрестился.
- Имя твое?
- Егорей...
- Жив еси, почто на кладбище путь править?
- Жив, да что проку-то: аз есмь со одра смертного восстал!
- Лжешь! В татях, поди, ходишь али в душегубцах!
- Истинно реку! Отец Иван намедни соборовал и причащал - приготовил мя на долог путь, иа вечно лето, а я возьми да и подымись... Иду вот пеше, как испокон хаживали ко святым местам. А коли не веришь, боярин, спроси Олферея Древолазца, эвона где живет, поблизку, в Липовой засеке! - кивнул Егорий.
Дмитрий подъехал с пасынками и при первом взгляде на изможденное сухоткой лицо Егория понял, что этот человек не лжет, и спросил;
- Ответь мне, человече: есть ли у того Олферия Древолазца угодья справные, на птичьи и рыбны ловы пригодные?
- Как не быть! Птицы ловит превелико!
- А рыбы?
- А рыбу - не-ет. - Егорий покачал клокастой седеющей головой. - Рыба в Рузе и по ручьям - не его докука.
- На воде и без рыбы? - укорил Дмитрий.
- Почто - без рыбы? Рыбу у его бабы ловят - жена да племянница. Берут грабли - и граблям...
Бренок тронул коня, прижимая крестьянина к кустам. Объявил, грозя:
- Ежели ты лжешь, то лжешь великому князю!
Егорий испуганно пал на колени, не признав в простецком одеянии великого князя, которого он, впрочем, никогда не видел, а глянул серебряная гривна на шее при золотой цепи!
- Истинно реку: граблям!
Егория оставили в покое и двинулись дальше, лишь один озорной дружинник, следовавший верхом за двумя груженными брашном и питием возами, созоровал: кольнул старика копьем.
- Великой княже, а не велишь ли пристать станом у того бортника-древолазца?
Дмитрий и сам подумывал об этом. Лучше не доезжать до града Рузы, а не то воевода с тиуном потянут к себе, станут челом бить, плакаться на крестьянскую лень, на худые сборы даней и недоимок, станут пугать лихими людьми, коих сами же и расплодили. Нет, нечего ехать в Рузу, хватит реки Рузы, где она, ополнив-шись светлыми лесными речушками и ручьями, впадает в Москву-реку, и Дмитрий решительно кивнул.
Вмиг Боброк выслал вперед десяток пасынков во главе с отчаянным десятником Митькой Всеволожем, чей удельнокняжеокий род тянулся, кажись, из Смоленска. Пасынки вернулись с известием, что место найдено отменное: река с ручьем, житные поля с обмолоченными снопами, под самым липовым лесом, а дальше - дремучие ельники до самой Ржевы, если ехать на заход, только ехать туда ныне не к чему: без того измаялась душа от многотяжких да обильных невзгод.
* * *
От ручья пахло дымом костра. Бренок сам выдавал кашевару сарацинское пшено [Сарацинское пшено - рис], сам проверил молоко, что пасынки привезли из деревни Куницыно - деревянную кадь на три ведра, а до этого отправил два десятка ставить петли на глухарей и тетеревов да десяток доброхотов отпустил к реке Рузе, дабы половчей перегородили реку сетью... А от ручья треск сучьев, сдержанный и радостный говор пасынков (шутка ли: сам великий князь на ловы взял!), ржанье стреноженных, отогнанных на отаву коней, и особенно этот запах дыма - сладковатый запах березового корья, памятный с давних, отроческих лет, когда дядьки-бояре старались попроворней взгнести огонь для отца...
В шатер заглянул Бренок и радостно сообщил:
- Ведут от лесу!
Издали послышался вой детишек и два бабьих при-голоска. Вскоре у шатра стоял на коленях и сам Олфе-рий Древолазец.
- Почто бежали? - спросил Дмитрий, не выходя из шатра, лишь откинув полог. Был он в шитой голубым шелком простой рубахе до колен под голубой же кушак крученого шелка.
- Помилуй нас, княже! Сдуру бежали: нонема непокойно по лесам, а тут как узрели конных - ума решились... Прости! Да не велишь ли меду достать?
Олферий оказался не из робких, в лес он подался с
семейством не от обложного страху, а из осторожности и с толком: когда подошли к его избе, она была пуста. Пусты были хлев, конюшня и даже избенка-медовуша. Напрасно пасынки заглядывали в бочки, кади, корчаги, в кринки, ладки и горшки - дух медовый слюну гонит, а меду нет!
- Меду? Велю!
Молодым конем вскинулся Олферий. Разметал ворох соломы, откинул жерди и достал из ямы ушатец меду. Бортник принес и поставил тяжелую ношу к ногам великого князя, и, когда ставил, наклонясь, обнажились на обеих руках недавние, сизые шрамы - от кистей до локтей и уходили выше.
- Медведь? - догадался Дмитрий.
- Он, княже. - Олферий стоял на одном колене и смотрел снизу, как матово посвечивает гривна на шее пресветлого князя. - Медвзди злейшие супостаты мои, кабы не зубы медвежьи, превелико меду наломал бы ныне в дуплах.
- Много ли воеводе отправлено?
- По старине: два берковца да опричь того... Боярин у меня полуберковца выкорил себе.
"Добре живется воеводе, коль с каждого бортника по пяти пудов меду..." - подумалось Дмитрию.
- Сколько душ под крышею?
- Девять чад бог послал, княже, да баба, да я, да племянницу приютил, братову дщерь. Порублен Михайло Рязанью в досюлыны годы... Слава богу и тебе, великой княже, живем покуда...