Утро обещало быть удачным. После лова куропаток на рассвете Дмитрий успел к восходу на брусничники, а когда солнце косыми столбами начало выжимать из чащобы туман и высвечивать брусничные кочки с расставленными на них волосяными петлями, неприметными, впрочем, даже глазу охотника, он понял, что и тут, на боровых птичьих ловах, судьба благоволит к нему. Пасынки постарались для великого князя на славу. На полянах они обобрали бруснику и осыпали спелой ягодой, сорванной вместе с листьями, все те кочки, на которых разложили петли. Повода петель были накрепко привязаны к вершинам молодых березок, нагнутых до земли, а сами березки удерживались суком, воткнутым в землю. Березки держались еле-еле - не дохни! - и чуть тетерев или тяжелый глухарь сядет на кочку, тронет березку или палку вскинется березовый ствол, потянет вверх петлю, а в петле той нога глухаря... Напрасно бьется тяжелая птица, только сильней затягивается петля.
Еще издали Дмитрий услышал громкие хлопки крыльев, и сердце заколотилось в груди забытой радостью охотника. Пасынки кинулись было вперед, но Дмитрий осадил их и осторожно, как к спящему дитяти, пошел на этот шум, утопая сапогами в глубоких мхах! И вот открылось ему знакомое зрелище: среди тишины и неподвижности леса раскачивается одна-единственная береза. Ее молодой ствол согнут под тяжестью глухаря. Птица билась, должно быть, с рассвета, обессилела и, побившись, опадала вниз головой. Дмитрий приблизился - глухарь взъярился, взметнулся что было сил, обивая листья березы, но рука князя наклонила ствол, поймала птицу за стянутые волосяной петлей ноги.
- Смири-ись! - исполненный радости, прошептал Дмитрий и потянулся за ножом-засапожником, чтобы отсечь голову птице, безумно хлеставшей крыльями. Дмитрий откидывал шею, храня лицо от длинного крыла, и тут-то, когда отвернулся он от глухаря, и явилась беда. Через сломанную буреломом старую сосну тяжело переваливался медведь. Дмитрий видел, как вскинулась на затылке зверя серебристая по черну шерсть, услышал короткий рев - не для острастки, а для дела, - успел отсчитать два сильных прыжка зверя, но дальше он видел лишь грязно-рыжую брюшину, на миг ощутил запахи шерсти, разорванных мхов и сырой земли. Зверь не мог изменить своей привычке поднялся на задние лапы, но и это он сделал коротко, как бы отдавая долг обычаю, и тут же вскинул мощные передние, нацелив черные блестящие крючья когтей на голову Дмитрия, Князь знал со сл.ов старых людей, что медведь бьет человека по голове, стремясь когтями сорвать ему волосы с затылка на лицо, потому что медведи не любят открытого лица, знал это и в тот миг берег голову. Нож был уже в руке, и этим ножом он ударил медведя снизу. Еще кровь не обагрила руки, а он успел вырвать нож и ударить еще раз, но уже под губу зверя, в шею, направляя удар меж лап, яростно рванувших его тело...
Бренка еще не было, и за покладника в шалаше шевелился Митька Всеволож. Сдумалось ему, что великому князю жестко на походной постели, он приволок от Олферия две медвежьи шкуры, но Дмитрий не желал лежать. Он сам пришел из лесу, сам обмыл раны в ручье, только завязывать позвал Олферия. Древолазец крикнул племянницу, и, пока та, замирая от страху, обмывала травным настоем плечо, бок и руку великого князя, Олферий стоял рядом с шапкой в руке и твердил:
- Так-то оно и добре! Добре так-то... Кости - целы, жилы - целы, а мясо - на что оно? Надю бога благодарить...
- Расплодил тут медведей! - прикрикнул на него Митька.
- Истинно, боярин... Медведи-те у меня искони злы. Дмитрий не слушал их, он смотрел на племянницу, дивясь той непонятной и властной силе, что кроется в молодости. Вот они, юные, крепкие руки, мелькают рядом, касаются его тела - и стихает саднящая боль, и сладко ему, и радостно отчего-то... Дмитрий сидел перед ней на постели, а когда она стала перед ним на колени, чтобы ловчей замотать бок, и коса ее сползла мимо плеча на грудь, он взял эту косу здоровой правой рукой и нежно положил на ее узкую гибкую спину.
- Как нарекли тебя?
В ответ только румянец ударил в загорелую щеку и тронулось ухо тем же зоревым светом.
- Улькою! Улька она! - тотчас встрял осмелевший бортник.
- Тебя ли вопрошают? - строго покосился Дмитрий.
- Пошел вон! - тотчас погнал Олферия Митька.
- И ты изыди с ним! - повелел Дмитрий, а когда те вышаркнули из шатра, тронул Ульку за плечо. Она тотчас подняла испуганные глаза на великого князя и опустила их вновь.
- Почто смолчала?
- Ульяною наречена... - вымолвили дрожащие губы.
Дмитрий властно положил руку ей на плечо, нагнулся и крепко поцеловал сначала в шею, мимо косы, потом - прямо в губы, раскрытые от ужаса и восторга...
Ночью он отпустил ее с серебряной гривной на шее.
8
Весна грянула небывало: то солнцем, то дождем, то густым всеядным туманом изъело снега в полях, вытопило их из лесов, и наполнились низины рыжей, духмяной, талой водою. Реки взломали лед, разгрозились на диво, понесли, закружили в бурной круговерти мостки, остожья, избенки рыбаков, звенья заборов, бревна, сани, колеса... Держись, Русь! Да не убояться тебе стихии! Живи и радуйся обновлению жизни!
Великий князь выехал на восходе из Фроловских ворот Кремля. Сотня гридников загодя выскакала на Владимирскую, еще не просохшую дорогу. Стремянной полк придержал коней перед Живым мостом, пропуская князя с мечником, Боброком и походным покладником Иваном Удой. Следом за ними двигался небольшой обоз под охраной полсотни кметей; в головной колымаге, запряженной тройкой тихих, степенных коней, сидела сама княгиня Евдокия с болезненным сыном своим, Юрием. Немалые версты лежали перед ними до перво-пристольного града Владимира, куда ехала княгиня на поклон к иконе Владимирской божьей матери, дабы смилостивилась богородица и ниспослала здоровье отроку.
Дмитрий тоже решился наконец пожить во Владимире, навестить заветный престол - предмет междоусобиц княжеских, вожделенную мечту князей тверских, рязанских, галицких и других многих, проливших из-за этого немало крови христианской на радость врагам. Хотелось ему и помолиться в светлых храмах боголюби-вого древнего князя Андрея - отдать долг преданности уголку этой русской земли, как повелось у великих князей исстари... Мягкая еще, непыльная дорога, бодрый воздух, высокое, погожее небо и еле тронутые зеленью леса и поля, живущие ожиданием пахоты, - все радовало Дмитрия. Бодрое веселье, заполнившее Русь после славной победы на Воже, делало печаль по Монастыре-ву и Кусакову, погибшим на Воже, высокой и светлой. Монастырев, Кусаков... Так и не удосужился он послать их в свейские земли за оружием, придется, видать, своим обходиться, коли нагрянут тьмы с ордынской стороны. А они нагрянут.
- Послан ли человек в степь? - спросил Боброка.
- Как велено, послан вечор Елизар-доводчик, - ответил степенно Боброк.
Перебросились словами - накатила забота за заботой, лучше бы не касаться эти дни никакой княжеской докуки, но как тут не коснешься? Вот едет он, великий князь Московский, ко Владимиру, а в голове помыслов невпроворот: в помин кого ставить первую свечу? Первую надобно поставить в помин матушки Александры, вторую - в помин отца, князя Ивана, третью - в помин старшего сына, Даниила, четвертую надобно бы во здравие детушек, но душа не велит, пока не поставлена свеча за упокой души Ваньки Вельяминова. "Ишь, чего удумал: меня зельем извести, крапивной сын!" - разжигал в себе злость Дмитрий, но злость не подымалась, слабая волна ее расшибалась об одно и то же тяжелое виденье: толпы народа на Кучкове поле, плач, выкрики, ропот жалости и он, Ванька, его узко поставленные глаза, сухие, воспаленные, наполненные ярью. А когда подводили его к пню, он сутулился, как отец...