Митрополит Михаил лежал недвижно. Ничто, казалось, не беспокоит его, но жизнь утекала из глаз, и он, не испытывая болей, чувствовал, что часы его сочтены, и молча дивился всему тому, что случилось с мим в последние годы жизни. Он не понимал, зачем нужно было становиться митрополитом, зачем терзаться сомнениями, спорить с епископом Дионисием, заглядывать в глаза великому князю, чья любовь ньше так далека и никчемна? Зачем, наконец, он на этом корабле близ Гала-ты, а не в полях и лесах, за Коломной, его милой Коломной? Зачем? Зачем? Зачем все это было - премилое детство в Ростове, ученье в Новгороде грамоте, восхождение по ступеням чинов, - разве только затем, чтобы душа его, как и тысячи, тьмы иных душ, ушла из него и поднялась на высший суд, на последний суд?
- Святитель наш! Видишь ли слезы наши? Слышишь ли рыдания слуг своих? Вымолви словечко злато, разъедино! - плакал у изголовья Мартин Коломенский.
Митрополит Михаил все слышал и все понимал, но какая-то мягкая и липкая паутина, легшая на его тело, обволокла и его язык, и уста. Глаза остановились на одной точке на потолке корабельной подклети, они не двигались даже тогда, когда там, наверху, ходили, и прогибались те половицы, близко, как гробовые доски, проложенные над его лицом... Он слышал голоса архимандритов и, не глядя на них, понимал по голосам, кто плачет от сердца печального, а кто лжет во плаче своем. Ему было тоскливо от плача Мартина, но не трогали голоса Ивана и Пимена. Он не сердился на них за откровенное безразличие к нему, он лишь удивлялся, что раньше не распознал их, принимая с доверием их поклонение и заботы. Ему становилось скучно самому, он прикрывал глаза, желая полного успокоения и все еще более желая вернуться на земную твердь, в Коломну или в Ростов, и заново начать свое бытие.
- Испей меду, святитель наш! - трепетно просил Кочевин-Олешинский, но не внимал призывам боярина Юрьи митрополит.
Купец-генуезец тоже заглянул и сказал через переводчика "на все руки", что это, мол, болезнь моря, после чего спокойно поднялся наверх, к кормилу, и стоял там до сумерек, сосал маслины, плевал обсосками по ветру. Он видел, как на закате заторопились вниз все русские священники, потом был позван косматый боярин, цапавший бороду сразу двумя руками, вразнос...
Ночью, при свечах, при качке, под шум престрашной в ночи морской стихии соборовали и причащали владыку Михаила. Больной лежал по-прежнему молча. Руки его шарили порой по животу, будто он хотел изловить что-то, мешавшее внутри. Губы его были плотно сжаты, глаза оставались открыты и холодно блестели. Вот уж истаяли свечи, зажгли новые, а окружавшие ложе владыки так и не услышали от него ни жалобы, ни стона, ни слова поучения или благословения. Нежданно он шевельнулся, отверз уста. Все разом колыхнулись к лицу владыки, но Пимен дерзко отстранил всех и сам склонил тучный стан свой над митрополитом. Тот шевелил губами неслышно, и тогда Пимен приблизил ухо к самым губам умирающего.
- Слышал ли, отец Пимен? - спросил боярин Юрья, когда архимандрит Переяславский, крестясь, отошел в сторону.
А у смертного одра уже рыдал Мартин Коломенский: митрополит Михаил был мертв.
Наступило утро. Ветер опал над морем, но силы его хватило, чтобы оторвать от воды туман. Рулевой прокаркал что-то сверху, указал рукой, и все увидали вдали темно-синюю полосу земли, похожую на залегшую на горизонте тучу. Весь полк посольский жался на корме, осиротевший, растерянный. Приближалась земля, встреча с которой - с Царь-градом, с патриархом - не сулила теперь пя ничего...
- Чего створим, братие? Царь-град поблиз-ку! Чего створим? - твердил Мартин Коломенский.
Пимен Переяславский хранил зловещее молчание. Иван Петровский, будто карауля того, ходил за ним следом. Перед обеденным часом собрались на молитву на палубе. Келарь Илья повесил на мачту икону. Все следили молча за его руками и ждали, когда подымутся ушедшие вниз архимандриты. Но вот оттуда послышались дерзкие голоса:
- Не смей прикасатися! То - не собь твоя! То клобук святительской! кричал Иван Петровский.
Боярин Юрья поспешил вниз и увидал свалку: Пимен поверг на пол Ивана, Мартин разнимал их,
- Уймитеся! Уймитеся пред усопшим святителем! Дайте мне клобук!
- Ты не свят, боярин Юрья! - воскликнул Пимен и решительно выдрал белый клобук святителя, стал его разглаживать.
Усмирясь, все четверо стали на колени и долго молились. Они не поднялись к обеду в напалубную городьбу, занятызделом важным. С общего согласия достали с груди умершего ключ и открыли сундуки - с казной, с дарами, с одеждами святительскими. В сундуке с казной нашли то, что искали и о чем ведомо было ближним владыке людям - чистые хартии великого князя с его серебряными печатями. В этих крохотных серебряных пластинах была сокрыта великая сила.
- Ставьте меня митрополитом! - потребовал Пимен.
- Не бывать тому! - воскликнул Иван. - Ты грешен и в вере нетверд!
- А! Сам восхотел?
- Восхотел! Понеже нету ныне на Руси просвещенней меня!
- Ты неправеден! Ты постов не правиши! Ты дщерь брата моего, Ерофея, цапал на исповеди! - не унимался Иван. - Уж коль вводить в обман патриарха Нила, то пусть предстанет пред ним отец Мартин вместо усопшего!
- Отец Мартин при испытании веры во Царь-граде всех нас во стыд введет: он, как и ты, отец Иван, буквицы гречески вельми мало ведает, начертати те буквицы негоразд!
Тут спустились к ним бояре. Федор Шолохов, подружившийся с генуезсктш купцом, отведал у него с утра фряжского вина ковш за упокой души владыки, теперь он вывел всех из спора делом срочным, первостепенным:
- Отцы святые! Чьей собью ни станет клобук святительской, а усопшего владыку Михаила надобно земле придати тайно, понеже иначе нчгкого патриарх Нил не благословит!
- Премудры речи твои... - покачал головой боярин Юрья.
Он оставался самым старшим по слову великого.князя, и теперь он смотрел на его печати на хартиях, матово блестевшие искусным изображением святого Димитрия, ломаной вязью русских букв: "Печать князя великого Димитрия", и велел всем хранить молчание пред полком посольским, а особенно - пред купеческим людом генуезоким. Ввечеру ру-сь покинет корабль, тайно схоронит святителя Михаила и сама доберется до Царь-града, а генуезцам путь открыт в свою Геную или в Крым...
Боярин Юрья закрыл сундуки " последнем полез наверх. С лестницы он "глянулся, и ужас объял его: лицо владыки не обретало обычной восковины, а было серо и мрачно. "Ужель сие несчастье - дело рук сотанин-ских? - и, уже поднявшись, твердо положил для себя: - Сие есть .злокозние нечестивого Мамая! Сие суть его тайные яды, убивающие человека за сотни перелетов стрелы от места вкушания их... О, злобесие сотонин-окое!"
Боярин Юрья зспомнил, что владыка Михаил часто хватался за грудь и присаживался...
...Корабль отпустить не решились. Всю ночь он простоял на якоре в ожидании бояр и архимандритов с десятком воев. А на берегу лежало тело митрополита. Горели свечи. Архимандриты - Иван, Маотин и Пимен - поочередно читали над усопшим и молились, примирясь друг с другом. После похорон все вернулись на корабль, но к пристани Царь-града идти не торопились, а сели в корабельной подклети, где умер митрополит, помянули усопшего и держали последний большой совет. С согласия большого боярина Юрьи дерзновенно пошли на ложь и, позвав толмача "на все руки", велели ему писать на одной из двух опечатанных и чистых хартий: