- А мыслю так, бояре... Непочто было нам, бояре, в обман вводить князя Михаила Тверского, непочто было заманивать его на Москву медвяными речами, а потом сажать его в крепь, как в замок немецкой, на дворе Гавшином. Все три года он зло таил, а зло навлекает зло, ибо от крысы не родится голубь. Потому-то не без сговора с Михаилом волком напал на Русь Олыерд, - Он переждал минуту тяжкого молчания и закончил: - Моя вина в том, что послушал в те годы совет боярской, вас, бояре-советчики. Вину перед богом и людьми на себя принимаю также и за то, что обидел митрополита, владыку Алексея, во грех ввел его, нарушив его святое слово защиты князя Михаила.
Теперь вика была видна всем, но кто же легко признает вину свою?
- Он руку твою сильную почуял, княже! - сказал Акинф Шуба.
- А ныне он против моей руки ищет иную сильную руку!
Теперь после княжеского укора совет умолк прочно. Нет, не думал он сегодня ни бессонной ночью, ни утром, что вот так станет говорить на совете. Не надо бы так...
- Не лаяться собрались мы в ответную, а думу думать, - мягко заметил Владимир Серпуховской.
- Разумны речи твои, браге, - обрадовался Дмитрий, стараясь поправить нескладный зачин в думном си-деньи, но в то же время испытывая совет. Он спросил, глядя на тех старых бояр, которым раньше давалось первое слово: Приговорите, что делать станем ныне, когда Михаил Тверской с ханскою грамотою идет во Володимер-град?
- Надобно послать гонцов, княже, во Володимер, на все иные грады княжества нашего, дабы там все черные люди, бояре и холопы - все крестным целованием крепились за тебя супротив тверского вокняжения, - веско сказал Лев Морозов.
Бояре закивали.
- А ежели Михаил с войском татарским? - резко спросил Данила Пронской.
- Уж коли тестюшко Ольгерд сбежал с помощью своею, пойдет ли татарин? - возразил Федор Свиблов.
- Пойдет, дабы ярлык свой не преобидеть, но утвердить! - сказал Серпуховской.
- От татарвы всего жди, - подвел итог Шуба.
- Вот и хрен-то! - поддакнул Кошка.
На это испокон не было возражений. В новую минуту затишья, перед тем как сказать боярам остальные новости, Дмитрий задумался - уже в который раз! - над мыслью, непонятной совету, дикой, отпугивающей всех и до сей поры не прижившейся даже в его душе, - мыслию о том, чтобы отречься от звания великого князя в пользу другого русского князя, Михаила Тверского или Олега Рязанского. Да, вот так вот, просто - отказаться, но с одной и великой целью, чтобы никогда впредь на Руси не было раздоров, не лилась бы кровь, чтобы навсегда исчезли самые постыдные войны - братоубийственные, измышленные сатаной на утеху иноземному холодному оку. Но кто, думалось Дмитрию, руку даст на этом? Кто поручится за мир грядущий среди братьев-единоверцев, ежели он уступит ярлык Михаилу? Во имя чего стремится Михаил вокняжиться на главном престоле русском, не во имя ли новых побоищ братских? Так когда и где станет сбираться воедино русская сила? И тут он снова услышал голоса предков своих, кои не простят ему утрату великокняжеского ярлыка, не простят ушедших прахом трудов их по сби-ранию Московского княжества. А не оно ли ныне самое прочное, самое богатое и самое надежное в отечестве всем? Не ему ли наречено первым быть и премножаться силою ратною и силою духа?
- Что молчишь, брате? - тихо спросил Серпуховской.
- Слово с духом исходит, а ум в молчании начальствует... Токмо не было пищи уму в ночи бессонные, токмо червь сосал меня... Ведомо стало мне от того же гонца, коего привез на Москву беглый полоняник, что Михаил Тверской не добился крестоцелования от Воло-димер-града, тамо люди ответили ему: есть у нас князь законный! И то любо мне, бояре, и молю бога, что и иные все грады такоже верны станут.
- Без войска Михаил? - спросил Иван Минин.
- Устыдился брать войско татарское да наводить его на Русь - о душе, поди, думал, - ответил Дмитрий.
- Аль серебра недостало? - удивился Монастырев,
- У сатаны бы вылгал тыщонку! - поддержал дружка Кусаков.
- Тот токмо душу берет в заклад! - ввязался в смешки Свиблов и посмотрел на князя: не шибко ли развеселились?
Великий князь покачал головой и выдал совету еще одну новость:
- Ведомо нам учинилось, что Михаил Тверской в Сарай Берке оставил хану сына родного... за десять тыщ рублев.
Охнула ответная, замерла, только Владимир Серпуховской нервно пощипывал светлый ус да Дмитрий Боброк снова загладил ладонями по коленкам и изрек:
- Ирод!
- Истинно ирод!
- Козел тверской!
- Вишь, широко как размыслил: с Литвою - в зятьях, сыном от Орды откупился, как же тут не стать великим князем? - всплеснул руками Шуба.
- Чего мыслишь, княже? - спросил Свиблов насовсем как брат-тиун, добавил: - Дмитрий свет Иванович?
- А то и думаю: Михаил наехал не один - с великим послом хановым, Сарыхожою, а тот при крепком полку татар и велит мне ехать во Вол-одимер-град, дабы самому узреть, как станет посол ярлык ханов Михаилу всучать.
- Не бывать тому!
- Не бывать Москве под Тверью!
- Не бывать московскому медведю под тверским козлом!
Палата гудела вся разом, крики заглушали друг друга. Лица раскраснелись. Руки рубили воздух, как на бранном поле, и ругань, черная, обидная, по тверскому князю, по всему его княжеству хлестала наотмашь. Дмитрий слушал все это, надо бы радоваться вновь, а он не мог: так легко подымается единоверец на единоверца. "Вот оно! Вот она, погибель земли русской, зачатая еще на Калке-реке..." Но сейчас и эти раздумья не могли отвлечь его от жестокой мысли о походе и наказании строптивого соседа.
Тут поднялся с лавки Боброк, и все приумолкли, а он прошел тяжелым шагом немолодого уже человека к оконцу и медленно налил полную кружку сыти. Медовым духом повеяло по палате. Боброк оглядел всех, молча выпил и снова оглядел. Вытер широкую бороду-лопату и только после этого веско изрек:
- Не бывать Москве под Тверью. Сбирай полки, княже!
* * *
В переходных сенях новый мечник раздавал боярам оставленные на лавках мечи. Хмуро посматривали ближние княжьи люди на юношу: "Эва! Приластил себя ко князю! Пиявочна душа, присосал себя ко князю и радехонек..."
Недолюбливали бояре новых людей, заводившихся около князя, особенно молодых, уж больно скоры и востры они на слово - чище татарской сабли бреют. Вот Кочевин-Олешинский выступил из ответной, глаза выкатил в удивлении, волосы пальцами боронит одной рукой, бороду - другой, будто голову разодрать намерен на части. Нет, чтобы молча меч принять, уколол, назвал по-старому:
- Дай-кося мой меч, Михайло-сокольничий! Молча Бренок подал ему меч в дорогих ножнах - на сорок гривен серебра.
- Казной-то поверстан? - ткнул Олешинский Брен-ка кулаком в живот.
Слава богу, сдержался Бренок, не ответил тем же, но благочестиво изрек:
- Я князю служу не за злато и благо - молю ему по вся дни за душу христианскую его.
Тут Митька Монастырев сунул меж ними медвежью голову, схватил меч в золоченых ножнах и стал его прилаживать к поясу.
- Эй! Эй! Тать окаянный! Почто меч мой похэтил? А? - взревел боярин Шуба, вмиг налившись краской злобы,
А Митьке того и надо: заржал так, что из княжей половины испуганно выглянула сенная девка, но увидала здоровенного красавца и убралась, охнув, - неделю Митька сниться будет...
- Яко тать, на чужое добро накинулся?
- Держи, боярин Акинфей! Не надобен мне твой позлащенный меч, понеже годен он тохмо девок пугать. А ну, Бренок, дай-кося мой!
Бренок охотно подал Монастыреву его крупный, тяжелый меч в простых кожаных ножнах, отделанных медью.
- Ладен у тебя меч, Митька, - похвалил Бренок.
- А вот убьют - тебе завещаю! И опять засмеялся.
- Не буди судьбу, Митр-ей! - набожно перекрестился воевода Плетей. Взял сам свою кривую, татарского пошиба саблю, поправил на голове мурмолку, тоже не русского пошиба, и направился к митрополиту, брату своему, узнать, почто не был на сиденье боярском, здоров ли старец.
Шуба уходил недовольный. К Монастыреву больше не вязался, но не удержался и заметил Брейку: