Епифан Киреев застал князя Олега в тереме. Тот уже знал, что купец на дворе, что он прибыл из Сарая.
- Батюшко Ольг Иванович! Беда! - прямо с порога выкрикнул Епифан, внося в светлицу тяжелую голову, которая, казалось, никогда не поворачивается на толстой, короткой шее.
- Что за беда? - зачем-то спросил князь Олег, не отрываясь от окошка, хотя еще третьего дня доводили ему купцы-сурожане, что из Кафы вышло к Волге престрашное воинство - генуезская черная пехота великим числом.
- Мамай несметные силы сбирает на Русь! Я самовидец того дела недоброго. Вся Орда всколыхнулася от Арал-моря до гор персидских и Крыма!
- Что за народы к Мамаю тякут?
- Не постичь, княже, уму моему языков тех. Тамо и фряги, и ясы, и черкасы и иных многих великое число... Мамай вывез на сорока возах серебро и злато: кажет наемным воям, и все то добро после покорения Руси разнурить обещал по рукам тех воев. Мамай клялся не брать свою долю добычи, но всю раздать воинству.
- На кого злобу лелеет Мамай? - повернулся князь Олег.
- Вся Орда визжит, требуя отмщения крови князей своих, на Воже павших. Тысячник един пастился пред воями громогласно, что-де великой Мамай возжелал та-кожде створить над Митькой Московским, как створил он над Ольгой Рязанским.
Епифан сгорбатился еще больше, утирая лицо полой кафтана, но глазом внимательно следил за князем.
- Со всего бела свету текут к Мамаю людища, охочи до добычи великой.
- С нас нечего взять! - с каким-то отчаянным весельем воскликнул князь Олег. Походил по палате, поджимая тонкие губы, и вдруг спросил: - Сколько тыщ воев собрал Мамай?
- Того мне доподлинно неведомо, однакоче молвил Mine купец генуезской, что-де на сем берегу Волги со-шлися больше двух сотен тыщ, но саранское войско еще не переходило Волгу. - Епифан подумал, поморгал белесыми ресницами, вспомнил: - А от гор, из Дикого поля, от Крыму все идут и идут. Нукеры рабов гонят, вооружают и на коней сажают...
Князь Олег кивнул. Он знал, что первыми на врага татары бросают рабов, потом наемников, сами же снимают сливки, добивая растрепанного врага... Ему вдруг стало холодно в этот теплый и ясный день.
- Подай мне корзно с лавки! Да помни: сия капель - не на нашу постель!
Епифан накинул на князя Олега корзно лилового цвета с желтой отокой, узкой, как золотая змея, по кромке и кликнул тиуна с чернилами:
- Отвезешь ли, Епифан, весть на Москву?
- Ольг Иванович! С ног валюся! Пошли кого ни есть из бояр Кобяковых или Жулябовых - краше меня исполнят...
- Ступай, Епифан, да помни: этими днями ты мне понадобишься!
12
- Куда? Стой, прошу тя! Да стой, пень осиновой! - Захарий Тютчев успел схватить повод коня у Квашни. - Эти нукеры собакам подобны: побежишь порушат!
- И так порушат, понеже...
С увала с диким визгом и свистом летела на малую горстку русского посольства, на десяток конных и телегу с сундуком, сотня нукеров.
- Порушат, Захарка, ей-богу, порушат! - задрожал Квашня и запричитал: - Кабы не твой поганой язык, не послал бы тебя великой князь в сие посольство. А то како же без Захарки - языкаст! Вот теперь...
- Затвори уста, башка мутноумная! Читай молитву!
Времени Арефию Квашне как раз хватило на молитву. Егор Патрикеев, с которым лет восемь назад Тютчев спал в переходных сенях великокняжеского терема, не мог читать и молитвы - пересохло во рту, язык завяз, как соха в глине. Толмач Яков Усатов крестился одеревеневшей рукой, и лишь Елизар Серебряник, отобранный в посольство Захарием Тютчевым, твердил, щурясь на дикую сотню татар:
- Ужель пропало бабино трепало?
- С нами крестная сила! - перекрестился Тютчев, потрогал белесые усишки и один тронул коня навстречу.
Лавина налетела с оголенными саблями, расплескивая июньское солнце по кривым жалам, она объяла коня Тютчева, оттеснила его к телеге. Конь заржал, поднялся на дыбы и едва сумел опустить копыта, как сотник нукеров уже кинулся к сундуку на телеге. Кругом визжали и свистели, рвали пуговицы с одежды послов. Сабли мелькали над шлемами нукеров и едва не касались голов русского посольства. Пахло потом, сыромятной упряжью, гнилым мясом из-под седел и киселью кумыса, он лился у сотника из кожаного архата, привязанного к арчаку седла и раздавленного в давке.
- Отпрянь! - крикнул Тютчев, приподымаясь в стременах над склонившимся к сундуку сотником и еще над десятком голов, гроздьями нависших над сундуком.
Мгновенья могли спасти и погубить. Погибнет не просто десять человек или сундук с серебром а золотом - нет, тут может погибнуть дело: Тютчеву большие бояре поручили вызнать в Орде их замыслы и оттянуть по возможности нападение на Русь, а также получше прикинуть силы Мамая, о коих по Москве и всей Руси шли страшные толки.
- Отпрянь! - из последних сил выкрикнул Захарий и хлестко ударил ладонью прямо по широкому лицу сотника.
Не успела сотня опомниться, завыть, изрубить русского наглеца, как он снова привстал в стременах, поднял руку и выкрикнул:
- Царь Мамай! Царь Мамай! Сундук Мамаю от князя! Мамай отрубит ваши башки и бросит собакам! - кричал Тютчев по-татарски и, видя, что всадники отпрянули от телеги, пустил своего коня вокруг, все оттесняя врагов. Асаул! Веди "ас к царю Мамаю!
Сотник качался в седле, унимая звериную злобу, и сабля его страшио ходила вдоль конского бока. Наконец он погасил застывший оскал своей улыбки и подал команду своим. Нукеры выстроились на диво скоро и, охватив посольство с обеих сторон, пошли легкой рысью, держа направление на полуденную сторону - туда, где на реке Воронеж приостановил свою Орду Мамай.
- Захарка... Полоумная ты образина! Я с тобою больше - никуда, вот те крест святой! - бубнил Квашня. - Пропадешь с тобою, окаянная сила!
- Без меня пропадешь, Квашонка!
Елизар Серебряник молча и украдкой вытирал пот со лба.
- И ты устрашился? Али смертию ты не умыван, Елизар?
- Всяко бывало... Токмо ты вельми круто взял ноне - отбуеручил пястью по роже! Этакого я еще не видывал...
Егор Патрикеев вымочил наконец язык:
- Чует сердце мое: не вернуться нам в края отчие. Ты хоть пред Мамаем не растворяй уста лающи, молю тя, Захарка!
Нукеры скакали легкой рысью, свесясь кто на левую, кто на правую сторону и держась икрой ноги за седло - так отходили затекшие зады.
- Захарий, я тоже страшуся... - признался один из кметей-охранников, возничий.
- Тебе страшиться - пупок тешить, а у меня в отчинной деревне сын... Кому страшней?
Елизар понял, что родила ему сына та самая полонянка, которую выкупили они в Сарае.
Дорога, показавшаяся в степи, вывела к реке, круто пошла вниз.
- Попридержи коня! - обернулся Тютчев к воз-нику.
Брод оказался неглубоким. Поднялись на другой берег, миновали худосочный лесок, и вот уж замелькали вдали сначала головы и горбы верблюдов, потом тучи коней залучились высокими колесами арбы, поставленные плотной цепью, выгнутой в открытое поле.
- Орда в походе... - негромко заметил Захарий и строго добавил: Примечайте! Кто жив останется - великому князю доведет...
- С тобою останешься! - шмыгнул носом Квашня.
* * *
Четверо суток без малого продержали русское посольство в окружении татарских арб и походных ставок, из-за коих ничего не было видно. Пока с завязанными глазами их провезли к середине походной Орды, Захарий Тютчев насчитал четырнадцать караулов, где их окликали. Караулы эти - круги арб и ставок, развернувшиеся вокруг главной ставки Мамая. Внешний круг был замечен Тютчевым издали. Это была бесконечная цепь телег, уходившая к горизонту и вмещавшая в себя не меньше воинов, чем было их у углана Бегича на Во-же. Следующие круги, расстояние между которыми было саженей в двести (Захарий считал конский шаг!), были короче, и, чем ближе к ставке Мамая, тем отборнее ставились воины. А у самой середины этой непробиваемой паутины СОМКНУЛИСЬ десять тысяч самых отборных кашиков - число, некогда назначенное Чингиз-ханом для личной охраны. В этой тьме воинов каждый отвечал за другого, все следили и друг за другом. Из десятой части общей добычи, принадлежащей хану, немало перепадало именно им, кашикам из личной охраны.