Её Максим прихватил с собой, показать матери хотел. Но не довелось, не до того было.
К полуночи возня, шумы стихли. Из другого крыла раздавался отцовский храп. Максим спустился на кухню.
На поминках он едва поел, потом вливал в себя виски практически в пустой желудок.
Он распахнул дверцы холодильника, придирчиво оглядел аккуратно расставленные контейнеры, бутылочки и свёртки. Хорошо всё-таки, что Вера – надо или не надо – всегда готовит много на всякий случай. Выбрал себе плашку с оливье и котлетку. Съел стоя, не подогревая, просто, чтоб в животе не тянуло.
Затем вернулся к себе. В коридоре вдруг замешкался и неожиданно для себя вошёл в комнату напротив. В её комнату.
Там всё выглядело точно так же, как в последний день. Только видно, что некоторое время здесь никто не появлялся. Ничего конкретного – просто ощущение, неуловимые какие-то признаки, которые умом не понять, а сердцем чуешь.
Максим прошёл к шкафу, раздвинул дверцы. На штанге полно пустых плечиков, но многое ещё висело. Платья, блузки… Видимо, она просто не стала всё брать. А может, ушла не навсегда?
Затем повернулся к креслу. Здесь она сидела тогда, когда он пытался её запугать. Когда это было? Позапрошлогодней осенью… В сентябре…
Читала она, кажется, новеллы Стефана Цвейга. Да, точно. За окном было уже темно, и он до сих пор помнил, как отражались в стёклах их силуэты и жёлтые пятна светильников. Теперь кресло пустовало, и от этого веяло невыносимой грустью, а сердце щемило.
Вот стол её… Идеальный порядок, даже не скажешь, что за ним сидел и что-то делал живой человек. С виду – словно экспонат мебельного салона. Только без ценника.
А вот окно… Даже пустое, оно для него дышало жизнью. Здесь он её прижимал к себе, здесь целовал, здесь она трепетала в его руках и отвечала на поцелуи…
Внутри всё заныло, и Максим отвернулся.
А вот её кровать. Почти такая же, как в его комнате, только покрывало другое, бежевое, под цвет обоев. Он присел, затем откинулся на спину, заложив руки за голову.
«Вот так она лежала. Может, даже всего месяц назад».
Он сомкнул веки, пытаясь вдруг представить, что было бы, случись всё иначе. Если б не был он таким идиотом… если б выслушал её, если б поверил…
Вспомнил поцелуй их. Не тот, что случился у окна в последний день. Потому что то было похоже на срыв, на безрассудство, на всплеск отчаяния, во всяком случае, с его стороны.
Нет, другой поцелуй. Там, в коридоре. У её двери. Когда они будто оказались на всём свете совсем одни, по-настоящему одни. И это не пугало. Наоборот. Это дарило пьянящее чувство свободы и близости и не давало противиться вспыхнувшему притяжению.
Сколько раз он целовал чьи-то губы – не счесть. А вот тот момент въелся в память, причём не просто фактом: было. А всеми ощущениями. До сих пор, спустя почти два года, он помнил чувственный изгиб её губ, их податливую мягкость… И она отвечала, между прочим. Отвечала на его поцелуй и тогда, в коридоре, и потом, у окна. А ещё выкрикнула в запале, что для неё имеет значение, с кем он…
Глупо, конечно, прикидывать, что было бы, если б не Артёмовы козни и не его глупость, ибо история не знает сослагательного наклонения. Но воображение-то знает! И использует вовсю. И снова эта мягкость губ, дурманящая голову, захватила все мысли, а потом… потом уж он представлял себе то, чего не было в помине, но могло бы быть. И было бы, наверняка...
Как уснул, Максим сам не заметил, но спалось сладко. Хорошо, подумал утром, что никто не просёк, где он сегодня ночь коротал.
***
За завтраком мать с отцом едва ли парой фраз перекинулись. Артём к столу вообще не спустился. Передал, что крепко занемог.
Отец фыркнул, обвиняюще взглянул на мать:
– Уж понятно, с чего он занемог. С сыном же твоим ушёл… как ещё жив остался.
Мать расстроенно потупилась.
Максим же хмыкнул в ответ:
– Ну, конечно. Всё я, везде я, как обычно. И натрепать Алёне про тебя тоже я его надоумил, да?
У отца тотчас вытянулось лицо. Он бросил на Максима быстрый, колючий взгляд, но ни слова больше не произнёс.
Уже потом, после завтрака, мать посетовала:
– Зря ты его дразнишь. Для него эта Алёна как красная тряпка. Лучше наоборот молчать…
– Угу, ты вон всю жизнь молчишь, – раздражённо оборвал её Максим. – А потом плачешь, что он тебя может из дома выставить.
– Это жестоко, – упрекнула мать.
Максим поморщился. Вот в этом вся мать и есть.
Сколько себя помнил, она вечно на что-то жаловалась, плакала по любому поводу, ныла, раскисала. А попробуешь её взбодрить, совет дашь дельный, призовёшь взять себя в руки и что-то сделать, а не просто страдать, так она сразу обижалась. Ей, сетовала она, нужны слова утешения, сочувствие, сопереживание, а не сухое руководство к действию. Максим этого и раньше не понимал, а сейчас – так тем более. Какой толк – вместе ныть и охать?