— Вот именно — если по работе, — хмуро бросил Климов. — Тогда да, действительно могли все проще обставить. А вот если что-то личное… Этот Дыбенко же вообще отморозок был, ему людей пытать в удовольствие. Так что тут одно остается: Зимина кому-то очень сильно перешла дорогу и ей решили очень жестоко мстить. Только не понимаю, неужели кто-то из местных такой борзый оказался? Да и что такого она могла сделать? Конечно, с ее… подопечными бизнесменами не все всегда гладко было, и шпану всякую по ее указаниям прессовали, и уродов разных закрывали, но ничего из ряда вон.
— Ну, думаю было что-то, чего мы не знаем, — деликатно высказался Костя. — Она же перед нами детально не отчитывалась. Так что теперь остается только ждать, когда в себя придет, может, прольет хоть какой-то свет на эту историю. Да и Ткачева надо бы предупредить, чтобы осторожней был, черт его знает, что этот неведомый враг выкинет, когда узнает, что Зимина жива…
В повисшей тишине особенно отчетливо прозвучал сухой треск — в руках Климова с хрустом переломился карандаш.
***
Он начинал слишком сильно сочувствовать ей. Ей, жесткой, несгибаемой, сильной, никогда не нуждавшейся ни в чьем понимании и тем более жалости; ей, чьим испытаниям не виделось конца. И это разрывало — собственное бессилие, невозможность чем-то помочь, сделать для нее что-то. Разве это так много, на самом-то деле — размеренность, радость и покой, в которых теперь нуждалась гораздо больше обычного? Но он понимал прекрасно: даже сейчас она не позволит себе ни малейшего послабления, не сможет отойти в сторону, отступить, погрузиться в простые бабские хлопоты, сделав вид, что ни за что не отвечает и ни к чему не имеет отношения. И упрекнуть ее в этом Паше бы и в голову не пришло — по-другому она попросту не умеет, прочно и навсегда сроднившись со своей работой, с районом, с отделом, с людьми, со звездами на погонах, которые оставались неотъемлемой частью ее жизни всегда — и теперь в том числе. Очень хорошо помнилась ему давняя сцена в кабинете тогда еще подполковника Зиминой и ее отчаянное признание: это ее жизнь. Так разве можно упрекать человека в том, что составляет весь смысл его жизни?
Только сейчас, с колотящимся сердцем остановившись на пороге спальни, Паша смотрел на затихшую прямо поверх покрывала начальницу и — задыхался. От щемящего сострадания, от боли, от простого осознания: он, здоровый крепкий мужик, не может сделать для нее ровным счетом ни-че-го. Просто ничего, и от этого становилось невозможно дышать.
— Ирина Сергеевна, вы себя нормально чувствуете? Может, нужно что-то? Поужинать не хотите? — негромко, останавливаясь в паре шагов от постели и тут же настороженно замирая.
Бледность. Жуткая бледность, залившая лицо, и только пятна лихорадочно-яркого румянца на щеках нездоровой жгучестью. Теплый плед сполз на пол перекрученной тряпкой, а в распахнутое окно рвался порывистый мартовский ветер, внося ощутимую прохладу и запах бензиновой гари. Мелочи с захламленной обычно тумбочки частично оказались на полу, а оставленная на всякий случай бутылка с водой почти опустела.
— Ирин Сергевна, вы меня слышите? — коснулся плеча и моментально отдернул руку — тонкая кожа показалась раскаленной. — Твою мать, а! — выругался сдавленно, трясущимися руками хватая телефон и проклиная все на свете — недавно пережитый начальницей шок, уродов, заваривших всю эту кашу, себя, ничего не заметившего и позволившего ей вернуться домой, врачей, упустивших ее состояние…
Отшвырнув телефон, снова склонился над начальницей, ловя учащенное тяжелое дыхание и жар, выступивший на лбу и висках капельками испарины. Не сразу, со второй попытки, подрагивающими руками открыл бутылку с водой; наспех смочил салфетку, осторожно пройдясь влажной тканью по взмокшим вискам и разгоряченному лбу.
— Потерпи немного, — пробормотал, сам не понимая, что говорит, — потерпи, моя хорошая, потерпи…
========== IV. 7. Кошмары ==========
Крови было слишком много.
Горячая, противно-липкая, она приставала к пальцам, растекалась по ладоням, сползая потеками до самых запястий. Темными пятнами оседала на манжетах форменной рубашки, въедаясь в ткань. Но больше всего — мелкими брызгами вспыхивала на каменных стенах, глянцевитыми лужами застывала на полу.
Так много. Слишком много красного. Слишком много отвратительного запаха, пробирающегося в самые легкие и вызывавшего дурноту.
Воздух. Ей нужен был свежий воздух; ей нужен был слепящий солнечный свет — зачерпывать легкими, впитывать глазами, вбирать всем существом. А главное — быть дальше. Дальше жуткой духоты, омерзительного запаха смерти, густого сумрака бесконечных каменных коридоров с чьими-то окровавленными мертвыми лицами.
Рваться. Бежать. Хоть куда-нибудь в поисках выхода, которого нет и не будет. И, в очередной раз натыкаясь на стену, с ужасом наблюдать, как проступает откуда-то кровь, заливая мятую форму, прилипая к лицу и рукам.
А беспросветная темнота все надвигалась и надвигалась.
***
— Твою налево, — устало выдохнул Паша, откладывая влажное полотенце и вытирая лоб тыльной стороной ладони. Он и сам взмок не меньше, в очередной раз пытаясь сбить температуру начальнице, пока та металась в жару, не реагируя на внешние раздражители.
Эти несколько дней Ткачев почти не спал — ненадолго проваливался в сон на сдвинутых креслах возле постели начальницы, но даже сквозь дрему вздрагивал то и дело, тут же испуганно подрываясь проверить, все ли в порядке. Оставить Зимину больше, чем на пять минут, казалось чем-то нереальным, так что даже отлучиться за лекарствами в ближайшую аптеку пришлось Измайловой. Однако от остальной помощи Ткачев благородно отказался, и вид у него был при этом весьма красноречивым — как у настоящего цербера. К больной допускались разве что вызванные в очередной раз врачи — всем остальным вход был заказан категорически. Лена, став однажды свидетелем одной из таких сцен, только покачала головой, чему-то выразительно хмыкнув: впечатление, что и говорить, товарищ майор получила неизгладимое — и от вида задерганного, хронически не выспавшегося Ткачева, и от его вдруг проснувшейся ответственности и серьезности, которой от этого раздолбая ожидать можно было меньше всего. Да-а, вот уж воистину, любовь творит чудеса…
***
— Значит, дело вы запороли, — очень спокойно констатировал мужчина, побарабанив пальцами по рулю. — Прекрасно. Мало того, что эта безумная баба грохнула обоих твоих исполнителей, так еще ее свора подчистила все, что можно было использовать ей во вред. Прекрасно, прекрасно…
— Да не должно такого было случиться, понимаешь, да! — моментально возмутился его собеседник, с опаской покосившись в непроницаемое лицо. — Мы и лекарство проверенное использовали, да… Не должна она очнуться была, ну не должна, кто ж знал, что она такая бешеная окажется, а…
— Пошел вон, — как-то устало приказал мужчина, даже не повернувшись. — Понадобишься — вызову. Но если и в следующий раз твои недоделанные помощники все провалят… Своей башкой ответишь, понял меня? А теперь проваливай.
Когда дверца машины захлопнулась, человек устало откинулся в водительском кресле, хмуро разглядывая унылый отсыревший пейзаж прямо перед собой. Облегчения не было, только мерно зудящее раздражение: вот же чертова баба! Любая другая на ее месте давно бы сломалась, сдалась, отступила — еще тогда, едва ввязавшись в эту историю и встретив нешуточное противодействие. И в нынешней ситуации он видел лишь непрофессионализм и раздолбайство тех, кому дело было поручено: не справиться с какой-то беременной теткой… И не закрадывалось даже мысли, что делает нечто страшное, в разы превосходящее по жестокости и цинизму то, что совершал раньше — в конце концов, если уж собралась бороться, то будь готова к ответу, и жалеть ее, распуская сопли по поводу состояния, никто не обязан. И он — в первую очередь.
А значит — игра еще не окончена.
***
Страх навалился безжалостно и сразу. Ира, судорожно облизнув пересохшие губы, перевела взгляд на свою безвольную руку, неподвижно лежавшую на постели, чувствуя прилив унизительного бессилия. Сил не было даже просто пошевелить пальцами, не говоря уж о том, чтобы подняться, нашарить на тумбочке бутылку с водой, открутить крышку. А жажда все наступала — во рту пересохло, а внутри, казалось, все занимается сухим нестерпимым огнем.