— Паш, ну ты как маленький, ей-богу, — фыркнула Ирина насмешливо. — Неужели думаешь, что так сложно достать похожее тело?
— Ну да, действительно, — отозвался заторможенно. Поднял взгляд от столешницы, снова неотрывно-жадно изучая ее лицо.
Выдохнуть. Очнуться. Осознать: это все просто кошмар, просто нелепый сон, ничего не было. Вот она, здесь, напротив, стоит, прислонившись к кухонному шкафчику, и смотрит на него иронично-тепло.
Но.
— Ирина Сергеевна, — произнес медленно, словно с усилием. Неподъемная усталость внезапно навалилась гранитной плитой. — А как же я?
Приподняла бровь, кажется, искренне не понимая, к чему он клонит.
— Что — ты?
Он замер в полушаге. Давило, душило, раздирало желание — просто протянуть руку, провести по щеке, коснуться огненных завитков, притянуть за плечи… Но тело будто заморозилось — не мог пошевелиться.
— Вы обо всех позаботились. О маме, о Сашке… Просили даже этого капитана, чтобы они ни о чем не узнали… А я, Ирина Сергеевна? Неужели вы меня считаете совсем бесчувственным уродом?
— Паша…
— Да что — Паша?! — взорвался. — Вы хоть представляете себе, что я чувствовал? Там, на этой гребаной дороге, когда вас опознавал? И потом, когда думал, что вы… что больше никогда вас… — захлебнулся словами, отчаянной горечью, неотступно-разрывающей болью. — Вы хоть представляете, что такое потерять… потерять любимую женщину?
Задохнулась. Негромко-беспомощно, совсем неверяще:
— Как ты сказал?
Но он, кажется, даже не услышал.
— Неужели вы мне не доверяете до такой степени? После всего, что было?
— Паш… — сама потянулась к нему, ласково прижалась холодной ладонью к колючей щеке. — Паш, послушай… Никто… никто не должен был знать. Я подписку давала, понимаешь? У них там целая спецоперация была по разоблачению этого бизнеса… ничего не должно было сорваться… я просто права не имела… Но я же обещала, я же тебе обещала, что все будет хорошо… Пашенька…
Смягченно-тихий выдох прошелся по оголенным нервам разрядом в добрые двести двадцать. Она никогда не говорила с ним таким голосом. Она никогда его так не называла. И она никогда не смотрела на него так.
Так, словно только в его власти — уничтожить ее или спасти.
— Это жестоко. Это слишком жестоко, Ирина Сергеевна.
Что-то треснуло, надломилось в его голосе арктическими льдами — стало явственно холодно.
— Я знаю, — на грани шепота, — я знаю, мой хороший… Я просто хотела… хотела, чтобы это все наконец-то закончилось… Я так устала… вздрагивать, бояться… за тебя, за себя, за Маринку, за Сашку… Я только хотела спокойно жить, знать, что нам не угрожает ничего… Паш, все ведь закончилось, это главное…
Он смотрел — смотрел и не мог оторвать взгляда от ее дрожащих губ, от огромных, испуганно-черных глаз — той бездны, в которой так всецело и абсолютно тонул.
И пустота, грызущая его все эти дни, наконец исчезла. Исчезла, заполняясь бескрайним, полным, выстужающим все насквозь холодом.
— Вы правы, Ирина Сергеевна, — проговорил очень ровно. — Все действительно закончилось.
Отшатнулась, врезавшись в угол шкафа — ушибленная спина тут же отозвалась вспышкой боли. Но Ира даже не обратила на это внимания.
Она сразу и безошибочно поняла, о чем говорит Ткачев.
— Ч-что? Паша…
Но он уже вышел из кухни, бесшумно притворив за собой дверь.
========== V. 7. Стена ==========
Все закончилось, Ирина Сергеевна.
Его глуховато-ровный, совершенно бесцветный голос звучал в висках гулким набатом.
Это же неправда, это же несерьезно! Ее вспыльчивый, взрывной Паша не мог быть таким — арктически-холодным и титанически спокойным. Он мог разозлиться, вспыхнуть — и также быстро, выплеснув эмоции, отойти, успокоиться, принять. Но этот Ткачев — изменившийся в чем-то почти до неузнаваемости за прошедший год — этот Ткачев остался непрошибаем и невозмутим.
Больше ничего — ни шутливого «товарищ полковник», ни встревоженно-скомканного «ИринСергевна», ни столь редкого, осторожного «Ирин», когда все же позволял себе назвать ее просто по имени — только официально-четкое и бесконечно отчужденное «Ирина Сергеевна». Больше никаких торопливых поцелуев в щеку, когда она встречала его в прихожей с работы или провожала по утрам. Больше никаких посиделок вечерами, когда просто молчали или разговаривали о чем-то — о каких-то рабочих вопросах, с которыми он приходил к ней, а не к новому начальнику; о чем-то повседневно-бытовом или беззаботно-легком, совсем незначительном. Они даже за столом встречаться перестали — утром Ткачев убегал на работу, когда она еще спала; с работы приходил зачастую совсем поздно и вымотанный до предела. Когда звала поужинать, отделывался отстраненным «Я не голодный, спасибо» и уходил в соседнюю комнату — они и спали теперь раздельно.
И только в редкие и оттого драгоценные мгновения его лицо смягчалось, светлело — когда возился с Маришкой. Он как будто ненадолго теплел — и острые углы между ними в эти минуты как-то сглаживались.
А она, еще до конца не веря, пыталась пробиться через эту глухую стену — один раз все-таки застала его вечером дома, присела на диван рядом, мягко коснулась руки.
— Ну давай поговорим, — вышло жалобно, почти-умоляюще, — пожалуйста… Я не могу, когда так…
И снова — тонны железобетонного спокойствия в ответ.
— А мы разве не все еще обсудили? — отозвался без тени раздражения предельно-вежливо.
Слов не нашлось. Того Пашу, которого знала прежде, она бы еще смогла вывести на эмоции, заставить раскрыться — но как разговаривать с ним сегодняшним, она даже не представляла.
Смотрела — узнавала и не узнавала одновременно. Он менялся шаг за шагом — постепенно, но неотвратимо. Когда, еще ненавидя, решил остаться с ней ради их будущего ребенка и нового смысла жизни. Когда убил генерала Смольского, чтобы защитить ее и ее семью. Когда, ничего не требуя в благодарность, просто был рядом, тихо оберегая. И после, когда вроде бы не должен был за нее переживать, но окутал таким вниманием, нежностью и заботой, что она сдалась окончательно и бесповоротно. Сдалась — и позволила себе узнать, понадеяться, поверить…
Зачем, господи? Лучше бы она и не знала никогда, что бывает так… Что кто-то еще может к ней настолько безгранично, осторожно и искренне…
Ночами беззвучно выла в спальне, закусывая подушку и больше всего боясь, что услышит Паша, что проснется Маришка. Утром как-то хватало сил встать — и как ни в чем не бывало улыбаться ему, оставаться доброжелательно-спокойной, прежней — хотя казалось порой, что сил уже совсем не осталось.
— Ир, ну чего ты как девочка, — снисходительно улыбнулась пришедшая навестить свою крестницу Измайлова, когда устроились на кухне. — Мне, что ли, тебя учить? Кто у нас тут лиса? Ты вон посмотри на себя в зеркало… Расцвела, помолодела, похорошела… Да любой мужик не устоит, что тут про твоего Ткачева говорить? Надела что-нибудь покружевастее, покрутилась перед ним… Никуда он от тебя не денется!
Но и вторая попытка провалилась с треском. Ткачев, оторвавшись от какого-то журнала, медленно окинул ее взглядом с головы до ног — все с тем же безразличным выражением на лице — и очень спокойно сказал:
— Поздно уже, Ирина Сергеевна, идите спать.
Не оттолкнул, не вырвался — просто взглянул совершенно невозмутимо, так, что по коже прошелся мороз. Взглянул так, что другие слова оказались уже не нужны.
***
После того, как Земцова арестовали, а на его место назначили Климова, Ира стала часто бывать в отделе — Вадим то советовался по какому-то делу, то просил помощи с нужными контактами, то спрашивал, каким образом будет лучше решить тот или иной вопрос. Обсуждения часто проводили вне стен отдела, в ближайшем кафе — подальше от лишних ушей. Вот и сегодня Ирина по пути решила заехать в свое бывшее «царство» — недолго поговорила с Климовым, потом заглянула к операм. На месте оказался один Ткачев — вернее, совсем не один. Хорошенькая блондинка с лицом, не обезображенным интеллектом, жалась к его плечу выдающейся грудью, якобы изучая лежащие перед ними документы. Новая следачка, сразу же догадалась Ира, вспомнив, как Щукин иронично охарактеризовал свою новую подчиненную, которую Земцов принял на работу совершенно непонятно зачем — девица только строила операм глазки, в работе ни рвения, ни способностей не проявляя.