— Я не смогу… я не смогу без тебя теперь, неужели ты этого не понимаешь?
Замерло сердце.
— Что? — спросил одними губами.
Она подняла к нему мокрое от слез лицо. Протянула руку, чтобы коснуться — и застыла, только сейчас вдруг заметив у самых висков несколько посеребренных сединой волос.
Господи, что ему пришлось пережить…
Чувство вины ударилось в груди так, что стало невозможно дышать. Что она сделала с ним…
— Прости меня, — на грани слышимости, — прости меня, пожалуйста… Я дура, я жестокая, я эгоистка… Я не имела права с тобой так…
— Перестань, — усмехнулся Паша, целуя ее в висок, — я же не совсем идиот. Я прекрасно знал, на ком женюсь. — И разом посерьезнел, голос налился горечью. — Я тоже виноват. Я тебе мстил. Дело ведь даже не в доверии… я же знаю, что ты всегда все сама, в одиночку… просто не знаешь, не умеешь по-другому… И все равно злился, мстил тебе за ту боль, когда думал, что ты… И даже не задумывался, что тебе тоже может быть больно…
Он говорил еще что-то, а перед глазами вставали их вечера и ночи — те, в которые они так много разговаривали. И перед ним постепенно, шаг за шагом, возникал весь ее путь — путь от молодой, беззаботной, безоговорочно влюбленной девчонки с разбитым сердцем до железного, непобедимого, беспощадного полковника. Он так отчетливо видел все… И все равно, едва обретя хрупкое равновесие, в угоду своему самолюбию снова причинил ей боль, ей, единственной женщине, за которую не жаль было отдать все — свою свободу, свою душу, свою жизнь.
Просто теперь он предельно-ясно знал: без нее не будет и его самого.
========== Эпилог. На своих местах ==========
Если бы не ты, кто б меня спасал?
Кто бы успокоил и приласкал? ©
— Давай с тобой до двухсот лет жить? Мне с тобой нравится.
— Двести лет с тобой мучиться?
— Почему мучиться? Любить. ©
— Как же вам идет форма, товарищ полковник, — мягкая усмешка рассыпалась по коже раскаленными искрами; волнующая хрипотца в голосе отозвалась сладкой дрожью. Теплые руки легко скользнули к пуговицам рубашки — Ира в слабом протесте перехватила чужие пальцы, но когда шею обожгло настойчивым поцелуем, капитулировала сразу и окончательно, отдаваясь во власть родных, бесконечно-ласковых рук.
Куда-то на пол сыпались тяжелые папки, вспархивали отдельные листы, упав, жалобно звякнула забытая на столе кружка — но в безумном горячечном вихре это уже не имело никакого значения.
Ничего не имело значения.
Ничего, кроме них.
Настольная лампа рассеивала теплый вкрадчивый свет — растекаясь, он смягчал, приглушал непроглядную темноту.
Они лежали тесно-тесно на узком диване — притиснутые, близкие, спаянные. Паша тихонько гладил ее обнаженное плечо, трогательно выступающее из-под наспех накинутого пледа; Ирина, застыв в расслабленной неподвижности, не сразу подняла голову, отстранившись от его груди. Долго вглядывалась в спокойное, будто отвердевшее в незнакомой прежде уверенности, но почти не изменившееся за этот тяжелый год безмерно родное лицо, в бархатистую глубину тепло-карих глаз — и хотя он смотрел на нее всегда неизменно, в такие моменты ей было жутко зажмуриться или отвести взгляд: казалось, стоит только посмотреть снова, и окажется, что ей это все показалось, привиделось, на самом деле ничего такого в его глазах нет и не было никогда…
Потянулась к нему, короткими, невесомыми поцелуями касаясь скулы — и нежность затопила снова, неконтролируемо-сладостно расплавляя что-то внутри нее. Перехватило дыхание; защипало глаза.
— Ну ты чего? — кончиками пальцев провел по щеке — Ира только тогда осознала, что предательские слезы все-таки выступили на глазах. — Ирин… — и от этой бескрайней мягкости его выдоха, когда произнес ее имя, вновь замерло сердце.
Каждый раз как в первый… Каждый день — как первый и он же последний…
А под ребрами билось, кипело, штормило — и рвалось, яростно-сильно рвалось наружу. То самое, самое главное…
— Я люблю тебя, — прошептала еле слышно, не отнимая ладони от его колючей щеки. — Люблю так… так, что мне иногда страшно…
Паша перехватил ее руку, осторожно прижал к губам.
— Не надо, — сказал негромко — и что-то странное, больное мелькнуло в напряженном тоне, — не надо, Ирин. Не бойся ничего, я же здесь, с тобой, ну что ты?
— Я знаю, — выдохнула она, прижимаясь крепче, не в силах отстраниться, разомкнуть объятия. Кто бы сказал ей, что, пройдя огромный, тяжелый путь, полный боли, предательств, потерь, она еще сможет найти того, кто не отступится, не бросит, не уйдет? Кто бы сказал ей, что, утратив почти все человеческое, она обретет в своей беспросветно-изматывающей жизни людей, которые вдохнут в нее новые силы и новый смысл? И кто бы сказал ей, что она сможет снова чувствовать — ярко, полно и бесконечно нежно, почти как впервые и в то же время совершенно иначе…
Чувствовать то, без чего все теряет свое значение.
***
Это были сложные, нервные, тревожные дни — Ирина дергалась на каждый телефонный звонок, постоянно глотала успокоительные, отражала одну за другой атаки на изнурительных допросах. И все же держалась — все-таки никуда не ушла ее стойкость, самообладание, хитрость и еще множество качеств, помогавших в самые трудные времена оставаться на плаву.
А еще был Паша — и встречая его уверенный, твердый взгляд, чувствуя успокаивающее пожатие пальцев, она как будто заново наполнялась силой — эта сила теперь, умноженная на два, могла считаться непобедимой.
Деньги пришлось отдать — все, до последней пачки, те, что откладывала на непредвиденные расходы, на помощь кому-то, на учебу Сашке, на их спокойное будущее, если вдруг что-то случится, на взятки, если вдруг кто-то из своих окажется под ударом. А теперь под ударом был Паша — и она непробиваемо-решительно была уверена, что пошла бы и на куда большие жертвы, чтобы его защитить: ее долг перед ним все равно не погасить никакими деньгами, никакими поступками. Но где-то в глубине души уже знала — дело не только в этом, к чему себе лгать?
Он был ей нужен. Нужен так, как еще ни один мужчина из тех, что прежде, — и теперь ей страшно было даже подумать о том, как она выживала бы весь этот мучительный год без него.
Без самого важного человека в своей жизни, человека, который, не подозревая и сам, напомнил ей, что значит оставаться живой.
Живой и наконец-то любимой.
***
— Привет, мам.
Сашка, окрепший, еще сильнее вытянувшийся, какой-то посерьезневший, протягивал ей цветы — и, неловко удерживая букет одной рукой, Ира, обнимая сына, вновь подумала о том, как он вырос за эти несколько месяцев — последний раз они виделись после рождения Маришки, когда Александр приезжал навестить своих в связи с радостным событием. Разговаривая с мамой по телефону, Ирина краем глаза наблюдала, как Сашка совсем по-взрослому здоровается за руку с Пашей, как они что-то обсуждают — двое ее любимых мужчин… Учеба за границей, самостоятельная жизнь вдали от вечно занятой, издерганной, авторитарной матери и сомнительных друзей определенно пошла сыну на пользу: повзрослел, стал увереннее и спокойнее, уже точно знал, чего хочет и чем будет заниматься, с нового года собирался переходить в лицей с каким-то компьютерным уклоном.
Пока ехали в такси, сын живо делился новостями, планами, впечатлениями — а Паша, сидящий рядом, совсем как влюбленный школьник не выпускал ее руки. Александр, с понимающей усмешкой наблюдая за этой идиллией, расспрашивал про сестренку, про бабушку, про службу. Ткачев, отстраненно слушая их разговор, мимолетно усмехнулся — знала бы дорогая ИринСергевна, какой трюк ему пришлось провернуть с Бекетовым, чтобы тот согласился забыть о том, что умудрился уволить товарища полковника. Паша слишком хорошо знал, что такое для Ирины ее работа — и не собирался никак препятствовать и протестовать; он слишком хорошо ее знал — и любил такую, какая есть.
Калейдоскоп ночных огней мчался навстречу — а где-то их ждало мирное тепло родного дома, близкие люди, семья.
Медленно истекал год — их совместный непростой, трудный год, который они, несмотря ни на что, разделили на двоих. Целый год.
Целую жизнь.