Знаю историю магии от первого намека на существование чего-то запредельного до последних событий мирового и местного масштаба.
Знаю, что Гарри хочет сделать предложение Джинни, а Джордж готовится к путешествию с Анджелиной. Я знаю, что Рон бесцеремонно перестал страдать уже на пятый день нашего расставания, вновь повстречав Лаванду.
Я знаю, что Фред ненавидит мой образ старосты.
Знаю, что за ним он не видит меня, и поэтому ненавидит еще больше. Настолько, что я даже представить не могу, где эта шкала заканчивается. Нет. Еще сильнее.
Я знаю, что именно МакГонагалл посылает мне письма, которые я не читаю вторую неделю.
Что Драко больше не заламывает пальцы, когда речь заходит об отце и Пожирателях. И он определенно любит мать. И, может быть, кого-то еще.
Знаю чужих боггартов и со всеми смогу справиться при первой же возможности. Со своими новыми справляюсь не сразу. Вообще не справляюсь, отдаваясь мукам безутешной совести. Поддаюсь тошноте, слизываю слезы с краешков рта, до крови закусываю губы.
Знаю, что моя жизнь отвратительна мне самой же.
Знаю, что слова бросаются на ветер, что случаются войны, что умирают люди. Это истинно и вечно.
Что в числе погибших мои любимые — от моих же рук.
И этого всего почему-то хватает лишь для того, чтобы возжелать знания собственной смерти.
***
Меня сильнее одолевает невыносимая хандра после перенесения в Хогвартс этим утром; и при всем том, что мадам Помфри прекрасно справляется со своей работой, я разбиваюсь.
По кускам меня собирают мысли и безжалостно дробят их на более мелкие осколки.
Перед глазами не мелькают картинки какого-то прошлого, перешедшего грань сна; в ушах не стоят застывшим молчанием чьи-то слова; в шрамах на теле больше нет никакого смысла и боли.
Потому что нет этой чертовой боли без этого тела. Потому что боль уже и есть я.
— Мисс, вам нужна еще какая-то помощь? — осторожно спрашивает женщина в который раз, видимо, не веря моему искреннему отрицанию себя.
Мне не нужна никакая помощь, спасибо. Уже ничего не нужно — лекарство скоро найдется: и пусть оно будет от здоровья, зато во благо.
Простите, что перестала пить ваши зелья, от которых становилось только хуже. И за то, что ими поливались оконные растение, вскоре сгнившие по неизвестным всем причинам.
— Ступайте, мадам Помфри. Вам нужно отдохнуть, — я повторяю на автомате, не уверенная ни в том, в какой от меня стороне находится целительница, ни в том, что она подразумевает под своими словами.
Я знаю, что помощь была моим уделом. С которым я, кажется, не справилась.
— Погодите! Какое сегодня число? — капля искусственного интереса заставляет воздух пошевелиться. Она отвечает с большим удивлением: — Сегодня 17 ноября, мисс. Пятница.
Вы говорите, семнадцатое.
— И когда меня выписывают? — голос дрожит — я лишь сегодня неожиданно для всех позволила словам вырваться из глотки с того самого судного дня.
Он был начертан судьбой при моем рождении, и он же ведет меня к финальному аккорду.
— А вы готовы? — она смеется. Или плачет. В последние две недели я плоха в разборе человеческих эмоций.
Нет-нет, мадам Помфри только жалеет. И я тоже. О многом. Кусаю язык до крови, но не скулю. Я здорова. Моя физика в порядке, но ее сестра с приставкой «мета» по каплям собирает слезы, высушенные беззвездными ночами.
Все эти дни в палате я, когда могла, искала в небе Бога, но путь к нему мне никто не удосужился осветить.
Я рядовой боец из рода проваливших свое предназначение и приговоренный к казни.
И я ничего не отвечаю на до сих пор витающий в воздухе вопрос целительницы.
Однако уверенность, что мадам Помфри расчувствуется и позволит выйти на часок-другой, теплится в закромах черной души.
Я потираю ладони, автоматически вычерчивая линию жизни до самого предела. Мама говорила, что это самая важная линия. Что на моей крохотной ладошке покоятся великие планы и невероятные, полные радости годы. Папа ей противился: он все уповал на то, что я не должна верить в эту сомнительную хиромантию и лучше уж отдам предпочтение голове и сердцу.
Они меня никогда не обманывали, но сейчас я в этом сомневаюсь.
У меня лишь один план, мама.
И сознание в потном бреду, пап.
И сердце уже как-то стучит неслышно, знаете.
— Думаю, вам действительно нужно на свежий воздух. Там вам полегчает, Гермиона.
Током бьет от звучания собственного имени. Мерзкие три слога, гласные, наполненные дрожью и гнилью.
Я послушно киваю, имитируя радость, и встаю с постели, уже забыв, какого цвета простынь.
Помню, что кровь красная и застывает в черные разводы.
Помню кровь на своих руках и ее непривычный оттенок, в котором блестят капли никчемности и боли.
Я помню все, а остальное мне снится каждую чертову ночь.
Хотя в этом я не уверена тоже.
Потому что я не уверена даже в количестве ночей. То ли явь, то ли быль. Черным выводятся по белому силуэты, не отпуская до каждой резиновой перчатки в моей глотке и привкуса медикаментов.
Но это все последнее дело. Сейчас меня ничего не остановит. Я иду на неведомый зов к выходу из больничного крыла под пристальным взором женщины в белом. Она верит мне и будет верить до последнего в мое благоразумие, отнятое и растоптанное.
Я иду-иду. Стремлюсь к двум силуэтам, сопутствующим моему безумию уже бессчетный час.
Хватит кричать и плакать, мам, оставь это мне. Успокой же ее, отец.
Я всего лишь догоняю.
Простите за то, что так поздно. Да и вообще простите за все, если сможете.
Я всю свою жизнь знала, как заслуживается доверие.
Теперь я знаю еще и то, как легко заручиться предательством, устремляясь в объятия ада.
Погодите, легко? Нет, совсем. Эта тяжесть давит настолько, что я уже прибита к самому дну с вечным грузом на каждом позвонке.
Перед входом в ванную старост нужно задуматься: выпить таблетку, учтиво выданную целительницей, и посчитать количество ступенек до общей гостиной.
Это поможет, я уверена. Потому что помочь — парадоксально — не может уже ничего.
Кажется, это я уже говорила.
***
— Гермиона? — Фред подрывается с кресла, бросив магические карты-зодиаки на пол. Раньше он более аккуратно обращался с изобретениями собственного производства. — Тебя отпустила мадам Помфри? Ну же, колись, как ты ее уговорила?
Пытаюсь не слышать издевки в его голосе, хотя звучит он достаточно дружелюбно. Ты смеешься над тем, что уже не можешь надо мной смеяться?
Обхожу его стороной, не издав ни звука, хотя он точно ловит мой проскользнувший взгляд и пытается перехватить кисть выправленной руки. Такого не повторится, Фред. Не снова.
Не сейчас.
Не мешай.
Я слишком умна для того, чтобы позволить тебе сломать мои последние минуты.
Последние, Гермиона.
Я резко торможу, тяжело выдыхая, и бью себя дважды по груди. В той области под слоем мышц и костей — никчемное сердце, что так сильно забилось, стоило мне учуять этот запах.
Чувствую себя собакой, натравленной на Уизли. Чувствую себя последней мразью за то, что смею о нем думать в это время.
Время, Гермиона, уходит сквозь твои тонкие пальцы непростительно быстро.
Гермиона, всего один раз.
Я машу головой, зло впиваясь взглядом в лицо ошарашенного близнеца, как будто пытаюсь понять, кто является источником и граммофоном этих непростительных мыслей. Полных порока и имбирного печенья.
Чертов. Фред. Уизли.
Ты мне даже не дашь умереть сегодня?
— С тобой все в порядке? — он задает глупые вопросы один за другим, а я смотрю ему в грудь, не зная, как повести себя в этой ситуации.
Давай так, Гермиона: ты ведь не хочешь пожалеть о «несодеянном»?
— Не хочу, — отвечаю вслух, теряясь в очередной реальности.
— Чего ты не хочешь? — он в последнее время часто хмурит брови, что меня сильно раздражает.
— Не хмурься, — скандирую быстрее, чем он успевает закончить предложение.
На секунду его словно окатывает водой. Он хмурится еще сильнее, в потом напрочь стирает эту чертову морщинку на лбу, освещая мою душу светом лазурных глаз.