– Я приветствовала вас на своей земле, – сказала она им, – и устроила в вашу честь большой пир. Мы пойдем на него вместе. Но вы не чувствуете себя как дома. Вам страшно: а вдруг, оказавшись так далеко, вы никогда не найдете дороги назад. Вот мое обещание: оставайтесь в Египте сколько пожелаете, а когда будете готовы возвращаться, я отправлю вас назад в Та-Нетер с эскортом солдат и богатыми дарами. Клянусь в том своим именем царя и фараона Египта.
Люди Пунта стали заметно менее скованными и принялись болтать меж собой на странном языке. Хатшепсут встала.
– А сейчас мы пойдем в храм поблагодарить Амона и показать ему его долю сокровищ, – сказала она.
Из зала она вышла в сопровождении Сенмута и Хапусенеба, который шагал впереди них. Когда они вышли на дорогу, которая вела в Карнак, солнце обрушило на них свои раскаленные лучи, и их окружили ее рабы, держа над ними балдахин. Перед открытыми дверями святилища Хатшепсут наконец-то смогла произнести слова молитвы, которые два долгих года не шли с ее уст. Тутмос был еще далеко от Фив, а здесь женщину повсюду окружали свидетельства ее непреходящей красоты и мощи. Она истово молилась, сначала лежа ничком на полу, потом встав, чтобы обратиться к богу во всеуслышание.
– Повелеваю всем знать, какую волю исполняла я. Я слушала Отца моего Амона, который повелел мне создать в его честь Пунт посреди Египта и посадить деревья земли богов в садах его храма. Я не пренебрегла этой просьбой. – Ее звонкий голос поднялся, в нем зазвучал вызов. – Он возжелал меня как свою возлюбленную, и мне известна воля его. Я устроила для него Пунт в его саду, как он и повелел.
И она перечислила все дары, которые принесла ему, могущественному Отцу своему, мысленно прося прощения за недостаток веры, горькие сомнения и злые слова, обращенные к богу.
– И ты воздашь соответственно исполненному по приказу твоему, – напомнила ему она, и лишь один Сенмут уловил в ее заносчивых словах умоляющую ноту. – Время твоей жизни – жизнь моего рта. Я, в моем величии, распорядилась, чтобы ему, зачавшему меня, были принесены великолепные дары.
И она снова склонилась перед ним, упав на пол. Откуда-то из-за статуи бога зазвучал и поплыл над головами собравшихся голос оракула:
– Бог благодарен тебе, дочь его тела и царь Египта. Иди с миром, и да будет у тебя всего в достатке. Пунт пришел в Египет, и Амон радуется.
Ритуал завершился. Все разошлись по своим спальням вкушать полуденный сон, а Хатшепсут вышла с Сенмутом в сад. Они сидели в прохладной тени раскидистого сикомора и чувствовали себя неловко. Хотя они не размыкали объятий, следя за насекомыми, сонно гудящими в траве, взглянуть друг другу в глаза им было трудно.
– Расскажи мне о Пунте, – попросила она наконец. – Сколько раз за прошедшие месяцы я представляла себе, будто стою рядом с тобой на палубе и смотрю на открывающиеся перед нами чужие пределы, которых я никогда не увижу!
Еще когда они шли в аудиенц-зал, Хапусенеб отвел Сенмута в сторону и рассказал ему о смерти его подопечной и о непрекращающемся давлении Тутмоса. Сенмут никак не мог прийти в себя от услышанного. Он не заговаривал о Неферуре, и Хатшепсут была рада.
– Пройдя канал, мы повернули на юг, – начал он, – но это известно вашему величеству. Много месяцев мы шли вдоль побережья, непрерывно ища то место, о котором слышали от библиотекаря и старейшин. Мы уже почти отчаялись найти его, как вдруг, пристав однажды ночью к берегу, встретились с Париху, тем самым, о котором говорил Нехези. Он испугался, увидев наши луки и топоры; но речи наши были мирными, а мы, вглядываясь в черты его лица, поняли, что перед нами и впрямь обитатель благословенной страны. Париху был поражен нашим умением, он думал, что мы упали прямо с неба!
Она рассмеялась чуть слышно, чувствуя, как у нее сводит горло от боли и радости, которые пробуждали в ней звуки его голоса, заново привыкая к теплу его руки, обвившейся вокруг нее.
– Какой миг! Какой благословенный миг! – сказала она и заплакала – облегчение, наступившее после долгого напряжения, все-таки взяло свое.
Сенмут не помнил, чтобы фараон когда-нибудь плакал вот так, тихо, из-за сущих пустяков. Невольно ему пришло в голову, что Менх, Юсер-Амон и Тахути не очень-то справлялись в его отсутствие, когда существующая власть висела на волоске, а на женщину, ее представляющую, велась настоящая охота. Он крепче прижал ее к себе и продолжал говорить как ни в чем не бывало, точно ее слезы не капали ему на колени, и только время от времени протягивал руку, чтобы нежно отереть ей лицо.
– Жена Париху, Ати, оказалась такой толстухой, какой я за всю мою жизнь не видел, а приехала она на крохотном ослике, какого я тоже никогда не видел. Нехези, на что невозмутимый, и тот чуть не расхохотался, чем наверняка провалил бы всю экспедицию. Похоже, для жителей Пунта женщина чем толще, тем красивее, а уж Ати и в самом деле распрекрасная царица! Живут они в хижинах из пальмовых листьев, которые стоят на сваях посередине реки, а вокруг непроходимые джунгли…
Так он и продолжал, нежно поглаживая ее по волосам; в саду уже все стихло и замерло в неподвижности, а он все говорил, говорил, стремясь занять чем-то новым ее мысли и прогнать темный призрак отчаяния, которое снедало ее изнутри. Наконец он почувствовал, как тело ее расслабилось, дыхание выровнялось. Когда у него не осталось больше слов, она положила голову ему на плечо и вздохнула. Склонив голову, Сенмут увидел, что она спит, и поцеловал ее веки. Потом улыбнулся и откинулся на ствол дерева, притянув ее к себе, но сон к нему не шел. Он отдыхал, сотни акров зелени дрожали перед ним в зыбком мареве, а в его памяти одно за другим вставали события его недолгой жизни, окруженные атмосферой светлой печали, как бывает, когда вспоминаешь о солнечных, радостных днях, которые ушли навсегда.
Свернувшись калачиком под боком у Сенмута, Хатшепсут проспала до сумерек, когда на стенах храма взревели рога. В пиршественном зале сновали туда-сюда рабы, заканчивая последние приготовления к роскошному пиру в честь вождей Та-Нетер.
Проснувшись, она вздрогнула, резко выпрямилась и огляделась, не понимая, где находится. Сенмут тронул ее за руку, она повернулась к нему и увидела лицо, так долго любимое ею, точно вернулась в сон, который стал реальностью. Наконец-то он дома.
Это была особая ночь. Как будто магия прежних дней вернулась в огромные, залитые светом залы и колоннады дворца, напоминая о том времени, когда Тутмос был всего лишь ребенком, а пиры Хатшепсут длились до самого рассвета. И все же конец праздника был близок. Гости и слуги толпились в залах, их смех и голоса разносились в напоенном тяжелым ароматом мирры воздухе. Повсюду шелестел белый лен и сверкали драгоценные камни на сандалиях. Легкий ночной ветерок, еще совсем не пронизывающий, хотя зима уже началась, приносил прохладу и ослаблял запахи тяжелой горячей еды и ароматических масел, лениво влетая в пиршественный зал меж колонн-лотосов.
Группа на возвышении посреди зала веселилась почти истерически. Раскаты смеха и легкая, несмолкающая болтовня перемежались появлениями одетых в одни лишь набедренные повязки слуг, которые вплывали сквозь широко распахнутые двойные двери, внося в зал все новые и новые кувшины с вином и огромные, увешанные цветочными гирляндами блюда с яствами, над которыми поднимался аппетитный парок.
В глубине души Хатшепсут знала, что сегодня ее последний пир. Поэтому она оделась так роскошно и тщательно, точно шла на смерть. Когда Нофрет возложила на ее голову двойной венец, женщина невольно подумала, доведется ли ей надеть его еще раз. На ее груди и плечах лежал царственный золотой воротник, поверх него висела тяжелая пектораль с глазом Гора, которую Хатшепсут надевала на свою коронацию. Запястья стискивали анхи – символы жизни, а на пальцах сверкали кольца, золотые и голубые, пурпурные и зеленые. Тонкие серебряные браслеты окружали лодыжки, с них свисали, смыкаясь у кончиков пальцев, маленькие изображения богини Хатор. Сандалии красной кожи украшали лотосы, набранные из красного золота, а юбка была расшита крохотными золотыми бусинками, которые льнули к белой материи, точно капельки дождя.