Девочка-рабыня, почти ребенок, нагая и робкая, с поклоном приблизилась к нему и укрепила на его голове конус из воска, смешанного с благовониями. Тут же подошел другой раб и тоже поклонился.
– Соблаговолите последовать за мной, благородный Сенмут, – сказал он почтительно. Сенмут едва не расхохотался, такими забавными вдруг показались ему и он сам, и этот слуга, и незаслуженный титул, но он сдержался и пошел за ним, мягко ступая в своих лучших сандалиях. Они лавировали в толпе, пока не добрались до невысокого помоста, находившегося на полпути между входными дверями и ведущей в сад колоннадой. Там слуга указал ему на группу из четырех золотых столиков, крышки которых утопали в цветах, а лишенные украшений ножки – в подушках. Вокруг помоста стояли другие такие же столы, но слуга, заметив колебания Сенмута, жестом показал ему, чтобы он шел наверх.
– Сегодня вы гость фараона, – сказал он и, когда Сенмут, смущаясь, поднялся на две ступеньки и нерешительно остановился, добавил: – Выпьете вина?
Сенмут кивнул, и слуга исчез, растаяв в толпе. От жаркого ночного воздуха и тепла тел восковые конусы на головах гостей уже начали подтаивать, и благовония потекли по их шеям. Сенмут, у которого от страха пересохло в горле и расшалились нервы, в ожидании вина обнаружил, что такие же пахучие испарения окружают и его, но нашел их довольно приятными. Подняв руку, он обмакнул пальцы в густую струю за ухом, потер друг о друга ладони и поднес их к лицу. Принесли вино в золотом сосуде, таком тонком, что, когда Сенмут взял его и сделал глоток, ему показалось, что он видит сквозь его стенки очертания своей руки. Краем глаза поглядывая поверх волнующегося моря людских голов на входные двери, он увидел, как они наконец широко распахнулись и в открывшемся за ними полумраке засверкали драгоценности. Разговоры смолкли. Порывами налетал ветерок.
Главный глашатай набрал побольше воздуха и громко заговорил:
– Гор, Могучий Бык, возлюбленный Маат, повелитель Нехбета и Пер-Уаркета, увенчанный огненным уреем, тот, кто заставляет биться сердца, сын солнца, Тутмос, вечно живущий. Великая царственная супруга Ахмес, повелительница двух земель, великая супруга, царственная сестра и возлюбленная фараона. Царевич короны Хатшепсут Хнум-Амон, возлюбленная Амона, дочь Амона.
Колени у всех подогнулись, руки протянулись вперед, головы склонились, и пол в зале на мгновение ожил, вздымаясь и опускаясь, точно волны озера.
Сенмут, который стоял на помосте выше всех, тоже опустился на колени. От страха его подташнивало. А что если он не понравится фараону? Вдруг он скажет что-нибудь не то и его с позором выгонят из зала? Бесчестье казалось ему хуже смерти. Все это пронеслось у него в голове в тот миг, когда его лоб коснулся подушки и поднялся вновь, а в следующий миг он снова был на ногах и наблюдал за царем и его семьей, которые шли по залу, принимая поклонение подданных.
Вблизи фараон выглядел куда более внушительно, это был не тот невысокий, коренастый человек, которого Сенмут видел однажды издали на дороге в Луксор. С близкого расстояния больше бросались в глаза его широкие плечи, рельефные мускулы ног, воинственная голова, похожая на бычью, острый взгляд подвижных, все примечающих глаз. В тот вечер он был с ног до головы одет в желтое, его любимый цвет. На нем был желтый, припорошенный золотом схенти и сандалии из сплетенных золотых цепочек. Нагрудник – две руки из горного хрусталя с обведенными золотом пальцами, держащие бирюзовый глаз Гора, инкрустированный аметистами и синим стеклом, – в тот самый день был преподнесен ему в дар визирем Нижнего Египта. Голову Тутмоса украшал желтый кожаный плат, чьи концы спадали чуть ли не до самой талии; а кобра и стервятник, вздыбившиеся над его сияющим лбом, мерили толпу холодным взглядом хрустальных глаз.
Сенмут с неприкрытым интересом смотрел на Ахмес. Он никогда не видел матери Хатшепсут и был слегка разочарован, поскольку между ними было мало сходства. Ахмес оказалась пухленькой и улыбчивой, но, хотя он и знал, что все любят ее за мягкость характера, ей не хватало огня, порыва, искры, которые были свойственны ее дочери.
Наконец, когда держатель опахала у правой руки царя и другие чиновники, расчищавшие путь, подошли к нему почти вплотную, Сенмут увидел Хатшепсут. На ней по-прежнему была мальчишеская одежда, подол схенти едва прикрывал колени, но в тот вечер никто не принял бы ее за царевича. Темные глаза были окружены зелеными тенями, черная краска вокруг них влажно поблескивала. Полные губы алели, тускло блестящие косы были украшены бутонами белых цветов, а над ними высилась серебряная резная корона такой тонкой работы, что она, казалось, вплетается в пряди волос надо лбом и за ушами. Серебро льнуло к ее шее и ласкало плечи, а по рукам ползли серебряные змеи, чьи плоские головы и хвосты были вырезаны из темного халцедона. Пояс, как и сандалии, был сделан из серебра, и если в яркий полдень Хатшепсут горела и сверкала, точно само солнце, то вечером она мерцала, как полная луна сквозь тучи. Сенмут даже испугался, вполне искренно.
Царские гербы сложили у помоста, и чиновники исчезли. Тутмос тяжело поднялся по ступеням и опустился на подушки, Ахмес села рядом с ним, а Сенмут оказался бок о бок с Хатшепсут, которая радостно ему улыбнулась. Фараон громким голосом приказал подавать обед, и гости опустились на свои места, приготовившись есть.
– Я рада, что ты здесь, – сказала Хатшепсут Сенмуту. – А еще я ужасно хочу есть. Сейчас подадут твоего гуся, вот и узнаем, можешь ли ты на глазок отличить старую птицу от молодой! Как тебе мои браслеты?
Она протянула вперед руки, взметнув целый вихрь ароматов.
– Визирь привез их специально для меня. Подожди-ка. – Тут она перегнулась через мать и постучала Тутмоса по колену: – Отец, вот жрец, о котором я тебе рассказывала. Сиди, жрец, не вставай. Ты и так довольно поупражнялся сегодня.
Сенмут оказался в плену самых испытующих, проницательных, зорких глаз, которые ему когда-либо доводилось встречать, даже неторопливый оценивающий взгляд Инени не шел ни в какое сравнение с этим испепеляющим взором. Тутмос словно загнал его в ловушку и теперь разбирал на части, кусочек за кусочком; Сенмуту пришлось напрячь всю свою волю, чтобы только не отвести глаз.
Через минуту, которая тянулась как вечность, фараон дважды хмыкнул.
– А ты неуловим, юноша, – сказал он хриплым басом, но без злобы. – Несколько недель мой распорядитель работ о тебе только и говорит, а я тебя до сих пор еще ни разу не видел. Инени о тебе хорошего мнения. Говорит, у тебя есть талант и воображение. Моей дочери ты нравишься. Счастливец.
Тут над ним склонился его раб с первым блюдом, и фараон смахнул со стола цветы, которые упали на широкие колени Ахмес.
– А что, этот заскорузлый жреческий наряд – вся одежда, какая у тебя есть? Где твой парик? Ну? Что молчишь? Язык проглотил?
Хатшепсут наблюдала за ними забавляясь, на ее губах витала легкая улыбка.
Сенмут ответил так же осмотрительно, как Хапусенебу некоторое время тому назад:
– Я всего лишь подмастерье, о Могучий Бык, и младший жрец, нижайший между жрецами. Не пристало такому, как я, наряжаться наравне с теми, кто знатнее меня.
Тутмос бросил на него проницательный взгляд из-под кустистых бровей:
– Хорошо сказано. Но сантиментами хлеба не купишь, как заметил однажды великий Им-хотеп.
– Я ем досыта, могучий. Мой учитель дает мне много работы, но он справедлив.
– Это мне лучше твоего известно. Где ты живешь?
– В комнате за кабинетом учителя.
– Понятно. Хатшепсут, делай с ним, что захочешь. Он мне нравится. А теперь будем есть. Где музыка?
И он отвернулся, а Сенмут с облегчением перевел дух. Рядом терпеливо ждал раб с тяжело нагруженным подносом; едва закончилась беседа, юноша обнаружил, что страшно голоден. Вокруг витали пряные ароматы, от которых у него потекли слюнки, и он кивнул рабу, чтобы тот наполнил его тарелку. Хатшепсут уже самозабвенно жевала, постреливая на сотрапезников глазами. Сенмут сунул за пояс бутон лотоса и тоже приступил к трапезе. Его кубок то и дело незаметно наполнялся, благовонный воск капал ему на грудь. Юноше хотелось бы радоваться этой ночи, пить наравне с остальными, смеяться, танцевать и с рассветом уйти, покачиваясь, домой; но его второе «я» не дремало, следя за ним пристальными, циничными глазами, трезвыми, холодными и расчетливыми. Сенмут пожал плечами: он знал-, что не позволит себе ни напиться до самозабвения, ни визжать от смеха, ни отбивать ладони, аплодируя кружащимся в Ганце девушкам. Такая развязность не в его природе. Он спокойно ел, а Хатшепсут, едва утолив голод, стала тыкать пальцем в гостей и нашептывать о них разные сплетни, озорно сверкая глазами.