Я пока не очень понимаю, куда клонит ба, но слушать интересно, да и от своих тревог отвлекает.
— Антонина, как на грех, была смазлива и смешлива, и ее на выпускном увидал курсантик из тех, что приглашены были в танцах составить компанию. Был красив, напорист и девку попортил. Поженили их. Любовь — все дела. Хорош был мерзавец, но были у него две страсти пагубные: стихосложение и курсистки. А в бомонде, где стихи ценились, курсистки не переводились. И вот на красавицу старше двадцати не посмотрит, а девицу-простушку молоденькую — кадрит. Герка, вон, той же породы. Тоже лет десять протянули вместе, потом разошлись. Тогда общество терпимее на это смотреть стало. Моя мама рассказывала, что под конец сошлась Антонина с тем, кого ей Римма в женихи с самого начала прочила: сыном ростовщика, он уже тогда вдовым был. Сечешь, к чему я веду?
— К тому, сколько козла не корми…
— Ну и к этому тоже, да… Так вот. И Римма, и Антонина бдели за мамкой, чтоб она хвостом не вертела, да выбор сделала правильный, чтоб и по сердцу, и по расчету. Характера особого Анна не имела, поэтому думалось, что и не испортит она себе женской судьбы из-за дурного легкомыслия. В техникуме уже все случилось. Сцепились двое, победил самый дикий. Отец мой. Ничего плохого мамка не рассказывала, да, гусарствовать любил, как я понимаю, и до женского пола охоч. Знал, что бровью поведет и за ним побегут. Но семья была главным, и мать терпела. Да вот, когда война нагрянула и его мобилизовали, вестей от него не приходило. Думала Анна, что на фронте погиб. А он вернулся через десять лет после окончания войны. До Германии дошел, там его раненого выходила немка, и он с ней на пять годков остался, не в ус не дуя, как там жена одна детей тащит, жива ли… А по дороге обратно домой еще и в Краснодаре задержался, заимев там семью. До сих пор не понимаю, чего ж он назад-то приполз. Для мамы, когда она узнала, удар был страшный, но в хозяйстве без мужика было сложнее, чем с мужиком-мудаком. Пустила.
Во все глаза смотрю на бабушку, и чай остыл уже, а я слушаю.
Контуры бабушкиного тонкого намека проступают уже яснее.
— Ну и у меня все сложилось не сразу, про это-то ты уже знаешь.
Черт! А я-то думала, что сейчас она наконец расскажет про первого мужа.
— Ты меня поняла? — уточняет Роза Моисеевна.
— Я только поняла, что хочу посмотреть на твой паспорт. Сдается мне, тебе ни фига не семьдесят. Покажи, — с горящими глазами я смотрю на ба. У нее даже вытягивается лицо.
Но бабушка берет себя в руки.
— Я к тому, балда ты стоеросовая, что все эти красавчики-жеребчики норовистые да страстные нашей сестре добра не принесут. Я, когда двоих сыновей родила, перекрестилась. Да и на тебя потом смотрела, радовалась. Ты мальчиками-то не больно увлекалась. А сейчас вот попала как кур во щи. Знаю я таких, как твой Тихуил. Мне в бинокль прям сразу бросилось.
— Спасся твой куренок, — качаю головой.
— За платьем все еще идем, или ты в растрепанных чувствах?
— В растрёпанных, но идем. Выбор я свой сделала, а душа успокоится, — говорю я. — Не придется тебе перед бабой Фаей краснеть.
— Тю, Фая сама по молодости такое отмочила, что не ей рот раскрывать, — смеется бабушка Роза, и мне даже становится завидно: люди интереснее, что ли, жили, а сейчас одна рутина и безнадега. — Детка, если Марк не к душе, то одно дело, а если взбаламутил тебя залетный орел без всяких обязательств, это другое. Но как бы то ни было, я на твоей стороне.
— Да все уж. Решено, Тихуилы больше не проявятся.
— Вот и чудненько. А теперь пойди и сними с себя чужие шмотки. И выспись, а то вид у тебя плачевный. Ты завтра-то как? Работаешь?
— Из дома, — поскрипев мозгами, припоминаю я. — Только обработка фотографий. И послезавтра только разослать людям на почту ссылку, чтоб скачали, да в отдел маркетинга отправить новые снимки видов.
— Ну, значит, на послезавтра и планируем свадебный марш, — кивает ба.
Захватив столько конфет, сколько в руках поместилось, возвращаюсь к себе.
Взгляд падает на мобильник, лежащий на подзеркальной полочке в прихожей.
Точно. Я же пообещала Марку, что перезвоню.
Почему-то показалось кощунственным звонить ему, когда на мне одежда Раевского. И вообще меня обуяло не просто раскаяние, а настоящий жгучий стыд. Отправив в стирку Олеговские тряпки, я завариваю кофе, забираюсь в горячую ванну и звоню.
Марк трубку берет сразу, правда, мне кажется, что голос у него какой-то странный. Он вроде и шутит много, как обычно, но веселье немного неестественное. Мы мило болтаем, Марк делится, как попал впросак перед коллегой, но, слава богу, все мирно разрешилось. Под конец он скомкивает рассказ и спрашивает, как у меня дела, и я признаюсь, что свалилась в пруд.