Но вовсе не потому на молодого человека всегда были устремлены взгляды всех присутствующих. Гори совсем не понимал – и в этом его счастье, – какую сильнейшую чувственную притягательность излучает все его существо, притягательность, которой никто не мог противостоять. Множество раз Хаэмуас имел возможность наблюдать за ее проявлениями, и его сердце терзали невысказанные опасения, к которым подмешивалось сожаление. «Бедняжка Шеритра, – думал он уже в тысячный раз, допивая пиво и вдыхая свежий пряный запах салата. – Моя бедная, нескладная маленькая дочурка, твой вечный удел – оставаться в тени брата, неприметной и неоцененной. И как тебе удается так страстно любить его, так беззаветно и бескорыстно, безо всякой тени ревности и обиды?» Ответ, уже хорошо ему известный, возник сам собой. «Да потому что боги даровали тебе чистое и щедрое сердце, как даровали они Гори полную свободу от самовлюбленности, спасающую его от надменности и холодности, часто свойственных людям менее благородной души с такой же привлекательной внешностью».
Из усыпальницы выходили слуги, забирали следующую порцию груза и вновь спускались вниз. Гори опять скрылся в подземелье. Над головой в огненно-раскаленном воздухе парили два ястреба. Хаэмуас задремал.
Спустя несколько часов он проснулся в палатке. Хаэмуас поднялся, и его личный слуга Каса устроил ему водное обтирание, после чего Хаэмуас вышел, чтобы посмотреть на плоды трудов своих слуг. Гора земли, песка и камней, наваленная прежде у входа в гробницу, значительно уменьшилась, люди продолжали работать. В тени скалы на корточках сидел Гори, рядом – Антеф, его слуга и друг; время от времени они переговаривались, голоса звучали звонко, но слов было не разобрать. Иб и Каса беседовали о чем-то, склонившись над свитком, в котором описывалось, какие дары следует разместить в усыпальнице царевича, и Пенбу, увидев, что его господин откинул полог шатра, со всех ног бросился к нему, зажав под мышкой связку папирусов. Сразу же появилось свежее пиво и целое блюдо медовых лепешек, но Хаэмуас жестом показал, что не хочет есть.
– Пойди и скажи Ибу, что я готов совершить приношения для ка покоящегося здесь царевича, только сначала я еще раз взгляну на саму гробницу, – сказал он.
Пенбу почтительно семенил на некотором расстоянии от своего господина, а Хаэмуас снова приблизился к входу в погребальную пещеру, который стал теперь совсем небольшим. Небо начинало светиться мягким бронзовым светом. По безбрежному морю песка протянулись красные полосы, и вся пустыня окрасилась розовым. Лишь кое-где сгущались тени более темных тонов.
Когда Хаэмуас приблизился, рабочие отступили на шаг и поклонились господину. Он не удостоил их вниманием.
– Ты тоже спускайся со мной, вдруг мне потребуется сделать еще какие-нибудь записи, – бросил он через плечо своему писцу. Хаэмуас протиснулся через полузаложенную дверь и углубился в проход.
Его сопровождали последние лучи заходящего солнца, отбрасывавшие вокруг длинные языки расцвеченного пламени, такие яркие, что Хаэмуасу казалось: протяни только руку – И их можно погладить, почувствовать кожей. Эти лучи, однако, не достигали самого саркофага, установленного в глубине маленького помещения. Пенбу остановился у входа, там, где на его дощечку еще падал свет. Хаэмуас пересек эту границу, почти осязаемую, различимую на ощупь линию, что отделяла протянувшиеся сюда закатные лучи и вечный мрак покоя и безмолвия. Хаэмуас огляделся. Рабы отлично справились со своим делом. Стул, табурет, столы и кровать обрели первозданный вид и были возвращены на места, которые занимали на протяжении жизни многих поколений. Вдоль стен аккуратно расставили новые сосуды. Фигурки ушебти вымыли. Пол в усыпальнице очистили от мусора, который оставили здесь неизвестные разорители и воры.
Хаэмуас удовлетворенно кивнул и подошел к саркофагу. Крышка была чуть сдвинута, и он просунул туда палец. Хаэмуас почувствовал, что воздух внутри холоднее, чем в самой гробнице. Он быстро отдернул руку, царапнув кольцами по твердому граниту. «Ты сейчас смотришь на меня? – подумал он. – Может быть, твои глаза из своей далекой древности тщетно пытаются пронзить окружающий мрак, чтобы увидеть, разглядеть меня?» Он медленно провел рукой по крышке гроба, на которой за века образовалась тонкая пленочка пыли. Невидимой струйкой она просачивалась сверху, с потолка, и до самой этой минуты ее не касалась рука человека. Никого из слуг невозможно было заставить мыть саркофаг, а сам он сегодня забыл это сделать. «Как это, – неспешно размышлял Хаэмуас, – как это – превратиться в высохшую, сморщенную оболочку, сделаться сухими костями, затянутыми в свивальник, неподвижно лежать под невидящим взглядом собственных ушебти, ничего не слыша, ничего не видя?»
Хаэмуас долго стоял так, впитывая в себя эту атмосферу – возвышенную и одновременно чуждую, наполненную непостижимым смыслом прошедшего, которое всегда дразнило, влекло его неясными намеками на величественность, и в то же время простоту прошлых эпох, а солнечные лучи из красных уже превратились в густо-алые и постепенно стали терять яркость. Хаэмуас и сам не мог понять, что именно влечет его сюда, зачем он снова и снова приходит смотреть на эти немые обломки прошлого. Возможно, желание постичь смысл собственного существования – дыхания в груди, ударов сердца, обрести некое могущественное знание, превосходящее даже откровения богов, хотя богов Хаэмуас любил и почитал. Конечно же, им двигала какая-то безымянная жажда, преследовавшая его с самого детства; жажда, в более юные годы вызывавшая слезы у него на глазах – слезы, таившиеся где-то в самых глубинах его существа, охваченного одиночеством и тоской. «Но я ведь вовсе не одинокий и не несчастный человек, – говорил себе Хаэмуас, а Пенбу тем временем вежливо покашливал, стоя у него за спиной, предупреждая тем самым, что тени уже сгущаются, будто намекая, что им пора уходить. – Я люблю свою семью, люблю фараона, люблю прекрасный и благословенный Египет. Я богат, я добился успеха, я многое в жизни совершил. И не надо… нельзя никогда…» Он резко повернулся, стараясь тем самым спастись от нахлынувшего на него отчаяния.
– Отлично, Пенбу. Пора закрывать гробницу, – резко произнес он. – Что-то не нравится мне, как здесь пахнет, что скажешь?
Пенбу покачал головой и поспешил по коридору наружу, Хаэмуас последовал за ним, хотя и не столь стремительно. В душе у него остался неприятный осадок, чувство, что все его усилия напрасны. «Изучая древние свитки и роспись усыпальниц, я открываю для себя лишь мертвое знание», – размышлял он, выходя из гробницы. Он прошел мимо рабов, почтительно склонившихся перед господином, он слышал, как под их лопатами скрипят песок и камни. «Древние молитвы, заклинания, позабытые подробности былых времен, пополняющие знания об истории египетской знати. Но разве все это откроет мне тайны жизни, научит, как властвовать над всем сущим? Где хранится Свиток Тота? В какой темной пещере спрятано это сокровище?»