В дверь постучали, и вошла Антония.
— Моя дорогая, ты встретишься с этим божественным герцогом, пока ты здесь? — прошептала она заговорщицки.
— Конечно, тетушка. Однако нет необходимости говорить шепотом. Кто может нас услышать?
— Я сделала открытие, которое может оказаться для тебя весьма интересным. — Антония продолжала шептать. — Пойдем, я тебе покажу.
Взяв Марию за руку, она повела ее в свою спальню, отперла дверь на дальней стене и открыла, с торжествующим видом сказав:
— Смотри.
Дверь открывалась на ступени в боковой части дворца, которая вела в потайной сад, а ниже соединялась с главной лестницей.
— Ты предлагаешь, чтобы Фабрицио прокрадывался сюда ночью? Но ведь это так опасно. Кто-нибудь непременно его увидит. А это было бы неучтиво по отношению к нашим хозяевам, как ты думаешь?
— Тсс, — прошипела Антония. — Пикколомини сами небезгрешны. У Челестины была уйма молодых любовников, могу тебе сказать. И все знают, что герцог держит любовницу в этом самом дворце, в каком-то укромном местечке в задней части, хотя никто никогда ее не видит. Челестина, конечно, с этим мирится, поскольку это дает ей право самой делать все, что заблагорассудится, — правда, она теперь толстовата для таких дел. Но она не потерпела бы, чтобы любовницу увидели домочадцы. Вот почему я привезла тебя сюда, моя дорогая, хотя и не сказала тебе, ведь Карло, по-видимому, способен читать твои мысли. Да и мои тоже, коли на то пошло. Вот почему я держалась подальше от него эти последние несколько…
— Если Пикколомини сами не без греха, почему ты шепчешь? — спросила Мария с насмешливой улыбкой.
— Мне бы не хотелось, чтобы Челестина услышала, как я говорю, что она толстая. Она может сильно оскорбиться. Пикколомини — не сплетники. У них слишком много своих собственных секретов, так что они не судачат о других, опасаясь мести. Да и в любом случае, они ужасно тебя любят и знают, как трудно с Карло, — все это знают. Но зачем же разглашать наш план всему миру? Меня беспокоят слуги. Не знаю как твои — наверно, они боятся Карло, — но мои целый день шныряют и прикладывают ухо к замочной скважине. Вот только в прошлый четверг я застала Анну за чтением письма, которое я скомкала и бросила на ковер. Бог его знает, кто научил ее читать — быть может, какой-то священник. Лоренцо и Челестина настолько беззаботны, что слуги фактически правят домом, и Бог его знает, куда они суют свой нос, а потом сплетничают со слугами из других домов. Все слуги — несчастные существа, которым скучно. Наши дела для них — развлечение.
— Не знаю, стоит ли Фабрицио приходить сюда ночью, тетушка. Я поговорю с ним об этом. Он здесь. Я пойду к нему, как только смогу, не нарушая приличий, удалиться после завтрака.
— Уж лучше ему приходить сюда ночью, чем тебе выскальзывать на несколько часов днем. Хозяева обидятся, если будут редко тебя видеть, Я предлагаю поменяться спальнями. Челестина не станет возражать. Я придумаю какую-нибудь вескую причину. Да и зачем ей говорить? Разве ей не все равно?
— Я думаю, ты затеяла все это просто для того, чтобы получить спальню с видом на море, — рассмеялась Мария.
— Тебя теперь все забавляет, не так ли? Порой я думаю, что ты лучше относилась ко мне, когда была несчастна.
— Какую жестокую вещь ты говоришь, тетя!
— А разве не жестоко то, что ты только что мне сказала?
— Да, тетушка, и я приношу извинения. Я ни на минуту не верю, что ты так эгоистична. Я просто тебя дразнила. Ты права. От счастья я сделалась легкомысленной и не слежу за своими словами. Это потому, что я вдруг почувствовала себя такой свободной здесь, вдали от Карло, и я знаю, что буду видеть Фабрицио каждый день — быть может, несколько недель. Ты представить себе не можешь, какой раскрепощенной я себя чувствую. И ужасно легкомысленной, Пожалуйста, прости меня за то, что я тебя немножко подразнила. Ну, поцелуй же меня.
— Я — все, что у тебя есть, ты же знаешь, — сказала Антония все еще с надутым видом. — Я — твой единственный верный друг.
И она поцеловала племянницу.
— Я знаю, тетушка.
— Конечно, у тебя есть Фабрицио, но любовники не могут быть друзьями, во всяком случае — верными. Поверь мне, уж я-то знаю.
Завтрак проходил неторопливо. Мария горела от нетерпения побежать к Фабрицио, но в то же время наслаждалась обществом беззаботных, ленивых Пикколомини, которые жили ради собственного удовольствия. После того, что ей рассказала Антония, Мария по-новому взглянула на Челестину. Та потолстела, это правда, но ее аристократическая безмятежность и танцующие, шаловливые глаза делали ее привлекательной и в сорок два года. У нее была горничная-египтянка, которая ознакомила хозяйку с хной, и теперь волосы у Челестины были слишком ярко-красные. Благодаря гордой осанке Лоренцо в свои пятьдесят три года выглядел величественно, несмотря на тучность. Он хватал кусочки с каждого блюда на столе, отправляя их прямо в рот, и отмахивался от хлопотавшего вокруг него слуги, предлагавшего положить еду ему на тарелку. Время от времени он предлагал эти лакомые кусочки своей дочери, Козиме, сидевшей рядом с ним, но ту явно не интересовала еда. Она с отвращением надувала губы, и он съедал кусочек сам. Порой она все же соизволяла открыть свой алый ротик с острыми зубками, и он кормил ее, как птичка птенчика. Лоренцо питал большую нежность к Козиме, исполняя любой ее каприз и не отпуская ни на шаг от себя. Ей было шестнадцать, и она еще не была помолвлена. Мария считала, что этим объясняются ее резкий смех и рассеянный вид. Она была красива красотой молодости: бледно-оливковая кожа сияла здоровьем, блестящие каштановые волосы распущены, а серые глаза были такими большими и круглыми, что придавали ей удивленный вид. Мария завидовала ее молодости. Прежде чем спуститься к завтраку, она изучила свое лицо перед зеркалом, и при ярком солнечном свете Амальфи обнаружила морщинки в уголках глаз и тонкие линии вокруг рта. Годы начинали сказываться. Ей было двадцать восемь. Еще шестнадцать месяцев — и ей будет тридцать.