Я вышел, сел в машину, поехал. Колеса машины так взвизгивали на поворотах, словно хотели оторваться. Незадолго до семи я уже был дома. В кронах вязов, в аккуратно подстриженных кустарниках трещали цикады. Почти уже стемнело. В кухне на столе я увидел коробку с кубиками льда, наполовину растаявшими. Струйка вонючего дыма поднималась от тлеющих окурков, измазанных губной помадой, – они переполняли три тарелки и блюдце.
Наверху, в спальне, звучало радио. Дверь была заперта. Я снова спустился вниз, кинул лед в самый большой фужер и налил «бурбона». Питье захватил с собой, наверх.
Я не понимал, отчего мне так больно. Ведь я уже давно не любил ее. Почему же все это так ударило по мне? Не должно бы. Этот стыд, эта обида, такая жгучая, что хочется разбить кулаки, раскровенить их хотя бы о стену. А из-за чего переживать-то? Разве это самое не было на Тайлер-драйв обыкновенным времяпрепровождением? А сам-то я эти игры с Тинкер, под боком у ее мирно посапывающего супруга, – разве я счел их каким-то из ряда вон выходящим событием? Винс имел дело с избалованной и скучающей дамочкой, спешащей использовать свой шанс, прежде чем алкоголь разрушит окончательно то, что еще оставалось от ее красоты. Я не должен был относиться к этому серьезнее, чем Винс. И чем она сама.
Я поставил фужер. «Бурбон» подействовал без промедления. Я пошел приготовил еще один. И тогда начал стучаться в спальню. Я стучал и стучал в эту чертову дверь. Наконец она открыла. Покачиваясь, Лоррейн стояла передо мной в цветастом халате, взирая на меня с пьяной нагловатой улыбкой.
– Ну что же ты? Входи, если тебе так загорелось. Потявкать не терпится? Тяв-тяв-тяв.
И я вошел.
Глава 8
Я пересек комнату и тяжело опустился на банкетку перед туалетным столиком. Так тяжело, что «бурбон» во мне заплескался.
– Твой кавалер убрался, – сказал я.
Она вскинула на меня недоверчивый взгляд.
– Что значит – убрался?
– А ты думала, что он останется здесь?
– Он слишком болен. Где он? Что ты с ним сделал? Отвечай, черт побери.
– Я доставил его в аэропорт.
– Куда же он полетит в таком состоянии?
– Я не спрашивал. Хочешь полететь вслед за ним?
– Может, это и было бы лучше. Лучше, чем оставаться здесь, наедине с одной хитрющей, проклятущей ищейкой.
– Я не ищейка. Ты прекрасно знаешь, я-то я никогда ничего не вынюхивал. Она села на край постели, угрюмо глядя на меня.
– Вы-ню-хи-вал. Иначе бы я услышала твою машину. Я была настороже.
– У меня бензин кончился. В двух кварталах отсюда.
– Рассказывай сказки. Так и поверила.
– Спроси у Ирены. Я ее встретил, когда шел с канистрой бензина к машине, и даже подвез до автобуса. Она моргнула несколько раз.
– Правда?
– Да.
– Невезон, значит. Противное, подлое невезение, и ничего больше.
Теперь она выглядела ребенком, капризным и чувствующим за собой вину.
– Лоррейн?
– Да.
– Лоррейн, милая, ну как мы докатились до всего этого? Зачем ты пьешь так много, так бессмысленно? Зачем тебе это, сегодняшнее, с Винсом?
Она махнула рукой, жест был беспомощный и безнадежный.
– Зачем вообще делают это или то? Скажи, что тут такого? Кажется, «бурбон» склонял меня к резонерству.
– Это аморально, – сказал я.
– Неужели ты такой мещанин, золотце мое? – сказала она сухо.
– Почему ты пьешь?
– Потому. Почему ты отослал Ирену? Я есть хочу.
– Лоррейн, постараемся понять друг друга.
– Ну, валяй. Прочти мне мораль, ведь ты меня застукал. Начинай, что же ты? Мне стыдно, что я попалась, дала себя застукать. А ты можешь торжествовать. Отпускаешь ли ты мне грех прелюбодеяния? Может, ты мне молитву прочтешь, на манер нашей Ирены?
– Не ехидничай. Я стараюсь говорить с тобой спокойно.
– Ну да. Сказано же: будь спокоен и мудр.
– Мудрым я себя не считаю. Я ведь.., я тоже изменил тебе.
– А-а, наконец-то! Это с ней, с той скучнейшей Лиз Адаме? Я ведь чувствовала – а ты отпирался…
– Нет, не с Лиз Адаме. Это была твоя подруга Тинкер.
– Тинкер? – она вдруг захихикала. – Где это, вы? Когда?
– В воскресенье. Когда стемнело. У них дома. А я-то боялся, что она ударится в слезы! Ничего подобного. На нее напал безудержный смех.
– Нет, это же надо, Тинкер! Ну, братец, поздравляю! Боже мой, Тинкер!
– Заткнись! – не выдержал я. – Человек ты или нет? Она встала, покачиваясь и хихикая, и пошла в ванную. Я догнал ее и схватил за руку.
– Что с тобой происходит? – орал я ей прямо в лицо. – Тебе пора сходить к психиатру. Ты просто ненормальная! Ведь я признался тебе в супружеской измене, а ты хихикаешь, точно речь идет о ком-то другом.., о чьей-то шалости.
Она вырвалась и недобро взглянула на меня.
– Шалость? А что, так и есть. Конечно, это шалость. Притом забавная и приятная.
Она развязала пояс, так что ее халат распахнулся. Сделав непристойный жест, она возбужденно продолжала:
– А теперь давай посостязаемся, кто больше знает ругательств. Я бы могла выложить дли-инный список отборных словечек. Да, мальчик, все они у меня вот тут!
Видя эту грязную ухмылку, грязный и вызывающий взгляд, я вдруг выпалил ей в лицо самое гнусное, самое непотребное ругательство, всплывшее в памяти неизвестно откуда. И в тот же миг она вцепилась ногтями в мое лицо. Царапалась она как разъяренная кошка. Я поднял правую руку и со всей силы ударил ее по голове, так, что она отлетела в дверь ванной. Этот ее халат, когда он завязан, достает до самого пола, а развязанный, он становится еще длиннее. Должно быть, после моего удара, при первом неловком шаге она наступила на полу халата. Споткнувшись, она потеряла равновесие и грохнулась наземь так быстро, что я не успел поддержать ее. Ванна была прямо против двери. Голова Лорри ударилась о нее так сильно, что раздался гул, точно огромным тупым билом ударили в гонг. Она лежала на полу с головой, неестественно свернутой набок, – ужасное, отвратительное зрелище. Ее острые наманикюренные ногти скребли гладкий кафель. Тело Лоррейн судорожно напряглось, сжалось, дрожь прошла по нему и прекратилась. Туловище обмякло и сделалось неподвижным. Ее глаза были открыты. Она казалась теперь маленькой, как ребенок. И тихой, пугающе тихой. Яркий свет, заливавший, как всегда, ванную комнату, придавал всей сцене что-то призрачное.