Алеша быстрее всех сориентировался. Он сказал:
— Не плачь, Надя! Лучше посчитай до ста. Я всегда, когда плачу, считаю до ста, и слезы высыхают. А если хочешь, я отдам тебе обратно пистолет, если тебе жалко. Все равно у меня нет патронов.
Надя взяла себя в руки, потерла виски и сказала, что ей соринка попала в глаз и что она считает довольно глупым сидеть за обильным столом, где столько вкусных вещей, и по-идиотски пикироваться. Она сказала, что никогда не ожидала от умных взрослых людей, которые в сто раз умнее ее, что они устроят подобный цирк, и от этого ей тяжело и хочется снова плакать — плюс к соринке. То есть она попыталась поправить положение, но не сумела.
Пугачев неожиданно и с болью ощутил, что голова его налилась чугуном, каждая клеточка тела стала невероятно тяжелой, будто в него вошла вся огромная тяжесть земли. И поднимать из-за стола чугунное тело ему было невероятно трудно, поэтому он с минуту без выражения, пьяно смотрел в глаза Кораблева, ища там неизвестно какой поддержки. Однако то, что он увидел, все-таки заставило его сделать нереальное усилие и подняться.
— Нет, вы не думайте, — ответил он взгляду Кораблева. — Я не обижу вашу дочь… Очень сожалею, что сегодня так вышло. Конечно, не стоило мне приходить, я теперь-то понял. Собственно, ничего страшного не произошло. Ничего особенного.
Федор Анатольевич взял за руку сына и повел его из комнаты, но у порога оглянулся. Сцена, которую он увидел, надолго запечатлелась в его памяти. Надя и ее родители, с повернутыми к нему и точно запрокинутыми лицами, освещенные яркой люстрой, напоминали что-то вроде фрески на голубой стене, которая (фреска) вполне могла вызвать стойкую бессонницу у нервного человека. Если бы у Павла Павловича в руках оказался револьвер, это только придало бы сцене необходимый завершающий штришок.
— Я не хотел, — сказал Пугачев, стискивая нежную ручонку сына. — Извините еще раз!
В голове его плыл алкогольный туман, и ему чудилось, что он слишком долго отпирал дверь и долго шел до лифта. Тут его догнала Надя в накинутом на плечи плаще.
— Алеша, — сказала она. — Спустись вниз и подожди папу на улице… он сейчас выйдет.
Мальчик послушно запрыгал по ступенькам.
Теперь вместо руки сына в ладонь Пугачева скользнула такая же теплая и маленькая ладонь девушки. Надя потянула его вверх, довела до перехода между этажами и заставила сесть на подоконник. Он сел, безвольный, как черепаха. Из глаз Нади изливалось сумасшествие, она сюда перетащила сцену из-под люстры.
— Что?! — фыркнула она ему жарко в щеку. — Что, объяснись? В чем я виновата? В том, что ты опять напился?
— А зачем ты нас пригласила? Посмеяться? Успокоить родителей? Успокоила?
— Дурак! Стыдно так комплексовать в зрелые годы. Ты не мальчик, Федор.
— Я люблю тебя! — сказал Пугачев, разрывая слова на слоги. — Не знаю, что с этим делать. Это же бессмысленно все! И ты плачешь!
— Может быть, и я люблю… но еще не поняла… Ты тоже плакал, помнишь?
— Это невозможно!
— Конечно. Ты — пьяница и… Я тоже думала, что невозможно. Но я мучаюсь, Федя. Мне свет не мил.
Внизу возникло на мгновение какое-то сырое лицо Кораблева. Возникло и стерлось.
— Я больше не буду пить, — сказал Федор Анатольевич.
— Да?
— Вот того, что ты сейчас сказала, мне, наверное, хватит на остальную жизнь.
— Не смей быть таким слабым. Слышишь?
Бешенство ее прямого взгляда обжигало как электричество. Он притянул ее к себе — она не отстранилась. Она прижалась к нему грудью, ногами, и Пугачев потерял ощущение реального пространства.
— Вот и все, — шепнула Надя. — Вот и все, милый!
— Я не слабый, — сказал Федор Анатольевич. — Меня жизнь шарахнула, и я поддался. Но я не слабый, — он дышал тяжело, в сторону, чтобы не осквернить ее смрадом перегара.
Он подумал, что сегодня счастливый день, хотя он не понравился Надиному отцу. Он подумал, что сегодня такой день, после которого можно умирать, если бы не Алеша, ожидающий его внизу.
Надя сама поцеловала его около уха и отстранилась. Он разжал слабые руки и побрел вниз. Ступеньки раскачивались и разъезжались под ногами. Еще раз мелькнул перед ним растерянный Павел Павлович, хотел ему, кажется, что-то сказать, но расстояние между ними было слишком велико для разговора, а остановиться Пугачев не мог.