Из комнаты не доносилось ни звука. Пугачев побрился, поставил чайник. Собственно, пора было выходить на работу. Он намазал кусок хлеба маслом, жевал, запивал вчерашней заваркой.
Наконец его позвали:
— Папа, папа! — Голос у Алеши ошалелый спросонья. — Иди сюда скорей.
Он вошел. Клара в синей ночной рубашке полулежала на Алешиной кровати, оглаживала мальчика по плечам, целовала. Глаза ее странно блестели — то ли плакала, то ли гримасничала.
Алеша с растрепанными волосами, расхристанный, выглядел мартышкой, которая не знает, что ей делать с протянутой шоколадкой.
— Папа… она говорит… она моя мама! Это правда?
— Да, — сказал Пугачев, — это правда.
Повернулся и отправился на работу…
В отделе он промаялся до обеда: отпроситься было никак нельзя — в три часа важное совещание у Лаврюка.
— Понедельник — тяжелый день, — подбодрил его Владик Кириллов, когда они в десятый раз курили на лестнице. — Не проспался, что ли? Видок у тебя этакий, ухарский…
— Хуже, — ответил Пугачев. Он заметил, что особенно не переживает, не нервничает. Безразличен как-то ко всему. «А чего нервничать, — подумал. — Нервничают от неизвестности, от предчувствий. Мне-то все известно, как будет».
— Ну, сегодня посмотрим, — заговорил Владик, — что наш шеф учудит. Понимаешь, старина, если он наконец рискнет… — и начал развивать тему, которая живо всех волновала, ибо речь шла о возможных изменениях в штатном расписании.
Пугачева это касалось больше других, он должен был, по предварительным прикидкам, возглавить новую экспериментальную группу, но сейчас он слушал вполуха, вежливо поддакивал, и Кириллов скоро заметил его рассеянность.
— Да, браток, что значит не выспаться. Самая вредная для человека вещь.
В обеденный перерыв, когда все ушли, Пугачев позвонил Наде, с нелепой надеждой застать ее дома. Но, конечно, она была в университете. Зато он пообщался с Анастасией Ивановной, отвел душу.
— А вам зачем Надя? — спросила терпеливая мать. — Если что-нибудь важное, я передам.
— Нет, спасибо.
— Знаете, Федор Анатольевич, она так много занимается, так издергана. Тут еще к ней без конца звонят мальчики разные… Я прямо места себе не нахожу. Не надорвалась бы девочка… Вы бы повлияли на нее как старший. Посоветовали ей, к вам она, возможно, прислушается.
— Что я могу ей советовать?
— Ну как же, как же!
— Хорошо, — сказал Пугачев. — Я посоветую.
На совещании он провалял ваньку два часа, но так и не понял, о чем там говорили, к каким выводам пришли. Лаврюк дважды обращался непосредственно к нему, выяснял его мнение, и Пугачев с идиотски глубокомысленным видом кивал: «Да, разумеется, я согласен. Совершенно согласен». Один раз он, видимо, согласился так невпопад, что на некоторое время воцарилось гнетущее молчание, которое торжествующим голосом нарушил Петр Гаврилович: «Видите! Я же предупреждал!»
Когда возвращались из кабинета Лаврюка, Шурочка Мамаева шепнула ему с горьким упреком: «Ты, Федор, вел себя блистательно. Прямо Макиавелли какой-то».
И с ней Пугачев тут же согласился: «Да, да, я понимаю, разумеется…» — после чего Шурочка споткнулась на паркетном полу.
Ровно в пять позвонила Надя:
— Ты меня разыскивал, Феденька?
— Да… то есть…
— Мы что, не встретимся сегодня?
Пугачев огляделся, никто вроде не прислушивался.
— Надя, у меня неприятность, то есть… ну…
— Да говори же.
— Клара приехала. Алешина мама.
Он перевел дух. Надя молчала.
— Ты слышишь, Наденька?
— Слышу. Ну и что?
Действительно, ну и что.
— Мы не сможем с тобой встретиться сегодня.
— Ничего, встретимся завтра… Она надолго приехала?
— Я не знаю.
— А ты спроси. Это можно спросить, так принято.
Он снова беспомощно оглянулся. Сослуживцы собирались по домам, запирали ящики столов, проверяли сумки и портфели. Шурочка Мамаева глядела на него в упор. Наплевать!
— Надя, я предвижу, что теперь будет… Я люблю тебя. Слышишь? Я люблю тебя!
Надя ответила по-прежнему невозмутимо:
— Чего ты боишься? Вы же разведены. Или ты меня обманывал?
— Вдруг она останется или заберет Алешу.
Надин голос впервые слегка дрогнул.
— Федя, я говорю из автомата, тут неудобно. Ты держись, не поддавайся. Завтра я с утра позвоню. Ты не поддавайся… Пока.
Она повесила трубку, а он еще вертел свою около уха и слушал внимательно короткие гудки.