Клара зашлась каким-то порхающим горловым смехом и смеялась долго, кажется, вполне искренне.
— А ты мне нравишься, Федюнчик! Как ты, однако, возмужал и одичал в одиночестве… Поздно, милый! Убить меня следовало прямо на вокзале. И спрятать труп в камере хранения… Да, Федя, ты даешь!
— Извини! — сказал Пугачев. — Я сморозил глупость.
С гулянья прибыл Алеша. Он подошел к отцу и прижался к его коленям, чего обычно не делал.
— Напрасно ты сегодня школу прогулял, Алексей, — попенял Федор Анатольевич, с замиранием заглядывая в лицо сына — что там?
— Один день ничего. Мне мама справку напишет.
Он произнес «мама» легко и просто, без запинки, и все-таки как-то радостно выделил это слово. Клара засмеялась, протянула к нему руки:
— Иди ко мне, маленький!
Алеша послушно и доверчиво переместился к ее коленям.
Вечер они провели спокойно, более чем спокойно, вполне по-семейному. Играли втроем в домино, смотрели телевизор, и ни Федор, ни Клара, словно сговорившись, старались не оставлять мальчика на попечение другого. Только раз, когда Клара пошла за чем-то на кухню и там замешкалась, Пугачев успел спросить:
— Ну как она тебе? Нравится?
— Она немного хитрая, — осторожно ответил мальчик. — Но, наверное, я к ней привыкну.
Этот ответ поразил Федора Анатольевича.
Поздно вечером Федор Анатольевич лежал на своей раскладушке и прислушивался к репликам в комнате. Большей частью говорила Клара, а мальчик отвечал односложно, натянутым, звенящим голосом.
— В этом городе, — слышал он Клару, — есть парк, где живут обезьяны. Много-много разных обезьян, и там растут все деревья, которые есть на земле. Зимой в городе тепло, светит солнце и местные жители даже не покупают себе пальто… А еще там самое синее море и самые красивые горы, какие только бывают. Ты хотел бы съездить со мной туда?
— А папа поедет?
— Если хочешь, мы возьмем и папу. Но это необязательно. Нам и вдвоем было бы неплохо. Папа строгий и не даст нам с тобой как следует повеселиться. А в этом городе все веселятся и никто не плачет.
— Без папы я не поеду.
«Держится пока малыш, — думал Пугачев. — Бедный, верный мой друг. Ты не подозреваешь, что она опутает твою маленькую душу тысячью обещаний и соблазнов и собьет тебя с толку. Мы оба для нее игрушки».
Наконец голоса умолкли, скоро Клара появилась на кухне, присела на краешек раскладушки, откинулась спиной на его ноги. Она была в ночной шуршащей рубашке, босая, с распущенными волосами.
— Такие дела, Федюнчик. Никого, оказывается, у меня нету на свете. Даже сына… Никто мне не рад. Да и я сама себе не рада, какая я стала… А ты помнишь, какая я была, когда у нас все начиналось? Ты ведь так любил меня. Наверное, и сейчас любишь, только отвык… Неужто я тебе нисколько не мила, Федя? Нисколько не желанна?
Шепоток ее, приуроченный к полуночи, вился прохладным ручейком.
— Что ты намерена делать, Клара?
— Не знаю, милый. Честное слово, не знаю. Может, завтра уеду. А может, таких дров наломаю, такой огонь запалю — все сгорит дотла. Все прошлое.
— Оно и так сгорело.
— Ну нет, милый! Когда сгорит, одни головешки останутся. И уж мы с тобой поговорить тогда не сможем, как теперь… Может, мы последний разочек с тобой так разговариваем, Федя. А ты даже обнять меня не хочешь. Или боишься? Гляди не прогадай! Ведь если бы ты меня приласкал и утешил, я бы тоже тебя пожалела. А ты не хочешь! Шлюхе своей изменить не хочешь. Ух, смотри!
— Роковая ты женщина, Клара. Да я-то не тот, кто тебе нужен. Оставь нас, уезжай!
— Попроси хорошенько.
— Как хочешь попрошу. Ночь на коленях стоять буду.
— А полюбить меня не можешь?
Пугачев вздохнул, отодвинулся к стене. Зябко ему было, тошно, пластинка все глубже давила грудь.
— Что ж, милый. Прости и ты меня.
Прошуршала шелковая рубашка, белое пятно мелькнуло в дверях. Но было впечатление, что она еще здесь, рядом. Вкрадчивый шепот ее завивался струйкой в форточку, тугое тело жгло бедро. «Коньяк-то цел остался, — вспомнил Пугачев, засыпая. — И я цел, живой и невредимый…»
К Наде подошел Марченко, сказал:
— Надька, там на улице тебя какая-то женщина дожидается. Кр-р-расивая женщина!
Если бы это был не Марченко, она бы расспросила, какая женщина и что ей нужно. И Венька ожидал вопросов, скалился. Потерпев крах на собрании — его так и не выбрали в бюро, — он опять изменился в лучшую сторону, стал добр и внимателен к людям и всегда был готов помочь, чем мог.
Надя смерила его равнодушным взглядом: