Боровков выискал неописуемых прелестей девицу среди склонившихся над своими столами студентов и вежливо ей кивнул.
Они встретились в пятом часу в институтском скверике. Погода была ясная. Боровков предложил девушке сигарету, от которой она с презрением отказалась.
— Ну, в чем твое затруднение?
Кузина окинула его роковым взором. Однокурсники в большинстве уже рассосались по домам, но мимо их скамеечки проходило много людей, и почти все с удовольствием или завистью задерживались взглядами на красивой парочке.
— Скажи, пожалуйста, Боровков, кем ты себя воображаешь? Мне важно это знать.
— Кем я себя воображаю? Или кто я есть на самом деле?
— Хорошо, кто ты есть на самом деле?
— Я — гений, — спокойно ответил Боровков и, подумав, добавил: — Но еще не состоявшийся.
— Я так и думала, — ее нежные щечки приобрели свой обычный цвет белоснежного атласа, словно откровенное сообщение товарища по учебе ее сразу успокоило. — Но скажи, Боровков, ты в чем-нибудь одном гений или гений всеохватного масштаба?
Ему нравилась Кузина. Он подумал, что она похожа на мать-природу, которая рано или поздно навсегда сомнет его в своих безумных, слепых, сладостных объятиях. Сейчас еще просто срок не настал.
— Ты разберись в себе, Галя, — посоветовал он. — Ты слишком упоена своей внешностью. Это может принести тебя к несчастью. Выйдешь замуж за такого же идиота, как сама, и поломаешь себе жизнь.
Галя не обиделась.
— Что ты хам — это всем известно, Боровков. Но все же я когда-нибудь выведу тебя на чистую воду. Приятно будет посмотреть, как ты ужом завертишься.
Боровков холодно подумал, что скорее всего у него так сложится судьба, что еще многие захотят посмотреть, как он завертится ужом. Но он не даст этой возможности никому. Разве только, когда он станет стар и дряхл, и рассудок его ослабеет. Он докурил сигарету и собрался уйти. Кузина заметила его нетерпеливое движение, истолковала его неверно, положила ему ладонь на колено и проворковала:
— Оставим эти глупости, Сережа! Я не затем тебя звала, чтобы ссориться. Поедем со мной в одно место?
— В какое место?
И что же оказалось? Оказалось, Кузина уже два года посещает какую-то полуподвальную драматическую студию, которую возглавляет профессиональный режиссер. В этой студии, естественно, Кузина имеет сногсшибательный успех. Сегодня у них генеральная репетиция пьесы, которую, кажется, написал сам этот профессиональный режиссер. Но может быть, и не он. Дело не в этом. Дело в том, что Кузину мучают сомнения. Она не может решить: продолжать ли ей занятия в этой студии или послать к черту и режиссера, и пьесу неизвестного автора, и даже все искусство в целом. Перед ней, благоразумной, был выбор. С одной стороны, все уверяли ее, что она талантлива и место ее на подмостках, иначе она сотворит насилие над своим призванием, с другой стороны, она чувствовала, что-то тут не так, потому что уверяли ее в этом преимущественно мужчины, при этом каждый, уверяя, не глядел в глаза, а старался обязательно взять ее под руку, и профессиональный режиссер уже два раза приглашал к себе домой для вечерней интимной репетиции, необходимой, по его словам, для окончательной доводки деталей.
— Молодец! — сказал Боровков. — Молодец, Галка, что не хочешь дешево продаваться. Но я-то тут при чем?
— Мне важно знать твое мнение о моей игре, — разговор пошел чистый, дружеский. — Я тебя очень уважаю, Сережа! Ты не обижайся, что я тебя иногда подкалываю. Я там у них никому не верю. А тебе поверю.
— Поедем, — согласился Сергей. — Я ваш этот театр в два счета раздраконю. Заодно и режиссеру твоему набьем рыльник.
— Ничего не надо раздраконивать, Сережа. Ты просто посидишь в сторонке и посмотришь. Я сказала, что приведу на репетицию брата.
— Поехали, сестренка.
Студия была полуподвальной, в прямом смысле слова, занимала длинное помещение с люками вместо окоп. В дальнем конце комнаты нечто вроде небольшого помоста-сцены, где чернело пианино.
Студийцев собралось человек пятнадцать, оживленные, преимущественно молодые люди, но были среди них и две пожилые женщины, похожие на случайно забредших сюда домохозяек. Была одна и вовсе оригинальная фигура: старинный дедок с окладистой, курчавой, цветом в синь бородой, с маленьким узеньким личиком и с быстрыми юношескими движениями. Этот старичок все время посмеивался: что бы кто ни сказал, он разливался в дробном — хи-хи-хи-хр! — словно орешки покалывал. Профессиональным режиссером оказался средних лет мужчина, худощавый, вполне прилично, в серую тройку, одетый, с умным лицом и громким требовательным голосом. Появление Галины Кузиной вызвало взрыв энтузиазма, ее приветствовали бурно и весело. И она сразу как-то изменилась, посветлела, ожила, такой добродушной и доступной ее Сергей, кажется, в институте и не видел. Она точно сбросила с себя маску красивого окаменения и вмиг стала резвой обаятельной девушкой. Она познакомила Сергея с режиссером, который, пожимая ему руку, нетерпеливо бросил: