Боровков ее не догонял, сдержанность была ему присуща. Он сообразил, что их любовное свидание исчерпало себя. Он поехал домой и еще три часа перед сном занимался и готовил чертежи к завтрашнему семинару.
После занятий Боровков пошел в спортзал, чтобы повидать Кривенчука. Тот поначалу обрадовался, потому что решил: блудный сын вернулся насовсем.
— Разомнешься, Сережа? — спросил тренер ненавязчиво.
— Да я ничего не взял с собой. Просто поздороваться зашел.
— Ну и хорошо, что зашел. Посиди, я сейчас. — Кривенчук побежал разнять двух юных драчунов на ринге, которые тренировку пытались превратить в смертельный поединок. Народу в этот час в зале было немного, несколько человек кувыркались на матах, одинокий тяжелоатлет бродил из угла в угол со штангой на плечах. У него было предельно сосредоточенное лицо, будто попутно он решал вопрос о смысле мироздания. С горечью Боровков отметил, что уже не ощущает успокоительного воздействия спортзала, баюкающего гипноза невинных физических упражнений. Вернулся Кривенчук и присел рядом на скамеечку.
— Как себя чувствуешь, Сережа?
— Ничего. Вроде выздоровел.
— Да ты, я думаю, и не болел. Перенервничал, перегрузился. Это с нашим братом бывает. Когда думаешь приступить к тренировкам?
— Не знаю, Федор Исмаилович.
— А ты не тяни. Потом трудно будет форму набирать. — Кривенчук посмотрел, как ученик прореагирует на его слова, тот молчал. — Думаешь, со мной не бывало? Думаешь, я в спорте не разочаровывался? Я тебе, Сережа, вот что скажу. В спорте полным-полно людей, у которых башка трухой набита. Дубы! В таком человеке что происходит? В нем лет в двенадцать как заведут пружину, как настроят его, так он и крутится по инерции, сколько сил хватит. Хватает обычно ненадолго, ты сам знаешь. Потом это жалкое зрелище. Годам к тридцати такого спортсмена, даже если он достиг успеха, можно выкидывать на помойку, как половую тряпку. Но он-то еще пыжится, еще мышцами играет. Больше ведь ничего не умеет.
— Хорошенькая перспектива, — улыбнулся Боровков.
— Таких, как мы, это не касается, Сережа. Нам спорт не страшен. Нам он — лучший друг. Я же тебе это самое и объясняю. Тебе бояться нечего. А с другой стороны, возможности свои надо использовать. Не у всякого такие возможности, как у тебя. Ты чемпионом будешь. Чем плохо иметь такую строку в биографии? А потом, как и я, в науку уйдешь со спокойной душой.
Сергей, улыбаясь, смотрел на любимого тренера и вдруг что-то беспомощное заметил в его глазах, какое-то неудовлетворение. Это так не вязалось с его характером и его властной, вкрадчивой повадкой.
— Чемпионом я не буду, — сказал Сергей устало, — а другом твоим, если хочешь, останусь. Я привык к тебе, и я тебя люблю. У тебя доброе сердце.
Кривенчук не удивился повороту разговора, спросил:
— Что-то случилось, Сережа? Обидел кто-нибудь?
— Женщину я встретил, с которой мне, видно, не совладать. В угол она меня загнала.
— Что ж, она особенная, что ли?
— Особенная или нет, а мне не по зубам.
— Тогда забудь.
— Не хочу. Забыть легко, встретить трудно. Я лучше попробую к ней подольститься.
Кривенчук обдумал его слова. Они ему не пришлись по душе. Он сам никогда ни к кому не подольщался, ни к женщинам, ни к мужчинам, так он о себе думал, и ему неловко было слышать от Сергея жалкие слова. Однако он знал, бабы, бывает, губят мужиков почище водки. На них управы нет. Странно только, что бы такое могло случиться с Сергеем Боровковым, к которому Кривенчук испытывал сложное чувство. Он его иногда словно побаивался. То есть не в прямом смысле побаивался, но частенько ловил себя на том, что как-то вроде стесняется при нем, например, говорить о своей диссертации. У него была отдаленная надежда, чем черт не шутит, подружить Сергея со своей дочерью, и вот сейчас, видать, надежда эта рухнула.
— Знаешь что, — сказал Кривенчук после паузы, — у тебя же мой размер? Иди переоденься, и поработаем немного. Это всегда помогает. Да и я разомну малость косточки.
Сергей послушался. Он с удовольствием сделал гимнастику, поболтался на перекладине, непривычно быстро вспотев. Потом они с Кривенчуком вышли на ринг. Секция бросила свои занятия и собралась поглазеть. А поглазеть было на что. Кривенчук действительно тряхнул стариной. Как в молодости, он поддался азарту. Его защита была безупречна, а нападение непредсказуемо. Минуты две он танцевал на ринге аки бес. Его молниеносный удар слева, о котором в былые времена ходили легенды, ежесекундно грозил Боровкову гибелью. И хотя оба они понимали, что это игра, и зрители понимали, что это не больше, чем игра, но все увлеклись, и раздались возбужденные возгласы одобрения, потому что было в этой игре нечто роковое, смутное. Возбуждение схватки, всегда находящее в сильных душах сочувственный отклик, вечный обман преследования, когда охотник настигает зверя, рискуя в ту же минуту стать жертвой, — все было в этом стремительном спектакле, зачаровывающем, как танец змей. Умелые оба были бойцы, лихие, да не очень выносливые. Не по годам взвинтил темп Кривенчук, вскоре тяжело запыхтел, движения его стали неуклюжими. Боровков все это увидел и, жалея наставника, притворился, что и сам еле стоит на ногах.