Командир Ваня Петров, когда он пришел к нему записываться в отряд, не хотел его брать.
— Говорят, ты болен, — сказал Ваня, глядя в сторону площади Восстания. — А там нагрузки будут большие. Ты подумай, Боровков.
— Что ты дергаешься, как пес на цепи? — спросил его Боровков. — Тебя кто-нибудь науськал? Да, я болен, но освобождения у меня нет. Я болен той болезнью, от которой ты от рождения застрахован.
— Это какой же? — полюбопытствовал умный и справедливый командир.
— Размышлением о жизни.
— Вот видишь, Сергей, — обрадовался Петров. — Ты размышляешь о жизни и на этой почве, говорят, свихнулся, а там придется работать. Самым примитивным образом. Ты встань на мое место!
— Буду работать не хуже других, — буркнул Боровков. Когда-то на первом курсе они были дружны, потом разошлись из-за несходства характеров, но сейчас, взглянув в серое лицо Боровкова, командир вспомнил об этой прежней дружбе и кивнул утвердительно, хотя и выпятив презрительно нижнюю губу. Намек на то, что он застрахован от некоторых болезней, ранил его глубоко.
До поезда еще оставалось полчаса. Петров нарочно собрал их пораньше, тем самым унизив подозрением в безответственности. И этих последних свободных минут Боровков не выдержал, сломался. Он вдруг вскочил на ноги и медленно, будто в лунатическом сне, побрел к телефонной будке.
Набирал номер, и казалось ему, что не было трех месяцев, казалось, только вчера расстался он с раздраженной, презирающей его женщиной, прекрасной, как лунный свет.
Она долго не подходила, и трубка у него в руке налилась свинцом. Наконец: «Вас слушают!»
— Вера, это тебя подонок беспокоит, Сережка Боровков!
— А-а, здравствуй! — ровный голос без всяких оттенков.
— Хочу поблагодарить за свитер.
— Не стоит того.
Больше он не знал, что сказать. Унижение, которому он подвергал себя, он ощущал таким образом, точно под кожу ему запустили живых гусениц, и они там ползали и скреблись.
— Вера, я уезжаю на полтора месяца.
— Куда?
— К сожалению, не в Париж. Еду помогать народному хозяйству. Да ты не волнуйся, я не один еду. Нас тут много гавриков.
— Я не волнуюсь. Счастливого пути.
— У тебя все в порядке? Дети здоровы?
Она не сразу ответила, зато ответила бодро.
— Да, да, все в порядке. Извини, Сережа, я спешу.
— Я тоже спешу. Поезд отходит через несколько минут. Но если хочешь, я останусь.
— Нет уж, уезжай. Тебе полезно поработать.
Боровков тяжело вздохнул. Проклятье! Гусеницы под кожей шуршали и егозили, колючие твари.
— Вера, дорогая, — сказал он обреченно. — Ты ведь на меня не держишь зла?
— Не держу. Только не надо больше глупостей.
— Я тебя, Вера, об одном прошу. Береги себя. Не увлекайся художниками. Если с тобой что-нибудь случится, я этого не переживу. Художники народ ушлый, им ничего не стоит надругаться над женщиной.
— О, господи! — воскликнула она. — Это какое-то наваждение. Никакой человек не выдержит.
Она повесила трубку, а он в нее с недоумением подул. Он не успел спросить, действительно ли она верит в бога и будет ли ждать его возвращения.
Небо над Москвой, пока он ковылял к вокзалу, опустилось почти на самые крыши домов плотным серым покрывалом. Редкое явление природы его заинтересовало, он минуты две стоял задрав голову кверху, чувствуя, как в груди что-то влажно оттаивает, отпускает. Ее хрипловатый волшебный голос еще трепетал в ушах, нежно свербил, и он не хотел думать о завтрашнем дне.
Глава 2. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Они расчищали территорию, выравнивали и углубляли котлован под коровник, в общем, работы хватало, но вся она была скучноватая, на подхвате, на подчистке. Вдобавок с середины июня зачастили меленькие, невеселые дожди, земля поплыла, все начали простужаться, чихать и кашлять, и по очереди мерили температуру единственным градусником, который обнаружила Кузина в своем чемодане. Градусник с виду был нормальный, но показывал у всех одну и ту же температуру — 36,1. Некоторые, кто собирался летом немного подзаработать деньжат, впали в уныние и роптали. Командир Ваня Петров каждый день с утра уходил ругаться с директором совхоза и возвращался несолоно хлебавши, сам на себя непохожий, будто слегка пьяный. Поварихи Галя Кузина и Лена Козелькова изо дня в день варили на обед странное густое месиво, которое они почему-то называли гуляшом. Его с удовольствием поедал один неприхотливый Вика Брегет. Но про него было известно, что он и жареные гвозди переварит, если их подаст на стол Галя Кузина. Упадническое настроение грозило вылиться в анархию. Уже кое в ком начали просыпаться пещерные инстинкты. Вовка Кащенко, маменькин сынок, первый намекнул, что, мол, если такие дела, то к черту сухой закон, и два дня подряд подбивал Брегета пойти на танцы в деревню. Конечно, он сгоряча обратился не по адресу. Кащенко пришлось идти на танцы одному, вернулся он под утро, и товарищи имели удовольствие лицезреть его подозрительно распухшую физиономию и синяк под правым глазом. Кащенко из гордости наврал, что впотьмах споткнулся и упал на плетень. Но вскоре в расположение отряда явились двое деревенских парней и потребовали командира. Беседа между ними и Петровым была оживленная, и, уходя, они долго оглядывались и грозили кулаками. Командир за обедом держал тронную речь. Он красочно описал вчерашнее происшествие. Оказывается, Вовка Кащенко, потеряв совесть, пытался сбить с толку доярку Веру, у которой на днях должен был вернуться из армии жених. Несмотря на несколько вежливых предупреждений, он танцевал с ней весь вечер, а потом пошел провожать ее на дальний хутор. Возвращаясь, он как раз и наткнулся на плетень. Очумелое поведение Вовки Кащенко, сказал командир, бросило нехорошую тень на репутацию студентов столичного вуза. Петров потребовал объяснений у нарушителя спокойствия, но тот, надеясь, видимо, что многие ему тайно сочувствуют, не нашел ничего лучшего, как заявить, что доярка Вера сама подавала ему благоприятные знаки. И дерзко добавил, что любить ему никто запретить не может. Командир посуровел до предела и спросил, действительно ли он не понимает, о чем речь? Кащенко неуверенно ответил, что доярка Вера очень хороша собой и похожа на итальянскую актрису Клаудию Кардиналову. После этого Петров поставил на голосование вопрос об отчислении Вовки Кащенко из отряда. Бойцы молчали и отворачивались, никто его не поддержал, и он понял, что его авторитет повис на тоненькой ниточке. После обеда он снова пошел к директору требовать расширения фронта работ. Кащенко ходил героем, было видно, что ему теперь сам черт не брат. Он признался, что у них с Верой назначено на сегодня новое свидание, и он на него пойдет, даже если эти деревенские буйволы нароют вокруг деревни противотанковые рвы. Леня Файнберг поинтересовался, нет ли у Веры хорошенькой подруги. Кащенко сообщил, обрадованный, что девушек в деревне навалом, а ребят раз-два и обчелся. Лена Козелькова и Галка Кузина демонстративно ушли в лес, не желая присутствовать при оскорбительном разговоре. Это было последней каплей, переполнившей чашу исподволь нараставшего возбуждения. Суровые бойцы, подобно неразумным, оставшимся без присмотра ребятишкам, бросились приводить себя в порядок. Касьян Давыдов, бессменный староста, вдобавок человек женатый и угрюмый, пытался кого-то урезонить, бормотал невнятные предостережения, а потом вдруг пошел и сбрил себе бороду. К приходу комиссара (часа через три) моральное разложение в лагере достигло наивысшей точки. Шустрого Веньку Смагина уже послали гонцом в поселковый продмаг, вооружив его походным рюкзаком и тридцатью рублями. Разожгли костер и под две гитары наяривали удалые песни. Работать никто и не думал. Лена Козелькова, нарядившись цыганкой, отплясывала твист. Она не собиралась без бою отдавать мальчиков деревенским красавицам. Галя Кузина сидела на бревнышке рядом с Боровковым и с презрением наблюдала за всей этой суетой.