— Что ты имеешь в виду?
— Пожалуй, Володя, ты ведешь себя опрометчиво.
— Почему это?
— Ты сам говоришь, у этой девушки в армии жених. Зачем же ты ее соблазняешь? Ты красивый, остроумный, интеллигентный, конечно, за тобой любая пойдет. А дальше что? Ты ведь на ней не женишься. Это вечная история Печорина и Бэлы. Но учти, сейчас другое время. Общественность тебя не поймет.
— Ты бы ее видел!
— Остерегись, Володя. У тебя большое будущее, но ты натура увлекающаяся. При твоей внешности это опасно вдвойне. Женщины губили и не таких, как мы с тобой.
— Я не пью, — Володе разговор с Боровковым, доверительный и искренний, очень нравился. Сочувствие, пусть не явное, пусть насмешливое, но сочувствие и понимание — вот что сейчас искала его душа. Все же что-то сдерживало его от последней откровенности, может быть, лихорадочный, какой-то неестественный блеск в глазах Боровкова. А ему так хотелось сказать, что у него еще не было никого, и доярка Вера первая женщина, которая его поцеловала. От ее поцелуя, быстрого, терпкого, на прощание, голова у Кащенко до сих пор кружилась.
— Сергей, а может, ты со мной сходишь в деревню? — попросил он. — Честно говоря, мне не хочется идти одному.
— Нет, не могу. Я боюсь Петрова.
— А я никого не боюсь!
Он и впрямь никого не боялся, душа его витала в облаках. Он ушел один, когда стемнело, а под утро вернулся, на удивление всем целый и невредимый.
Хороши были рассветы, в сиреневой испарине, прозрачные, тягучие, свежие, пахнущие мятным ветерком. Однажды Боровков проснулся до зари, уснуть больше не мог: мешало покашливание простуженного Брегета, — он прихватил штаны и рубашку и выполз из палатки. Поеживаясь от предутренней сырости, оделся и по узкой тропке спустился к реке. Над водой висел сизый туман, чистые струящиеся проплешины отливали чернильным глянцем. Он не мог понять, что его выгнало из палатки, из тепла в такую стылую рань, чей тревожный голос позвал.
Стоял съежившись, затягиваясь влажной сигаретой, и словно никак не мог окончательно проснуться. Черный силуэт леса с выбоинами полей раскорячился на близком горизонте, как первобытное чудовище. В мире было безмолвно, как в подземелье. Все тут было невдомек Боровкову, и он с усмешкой подумал, что если броситься с разбегу в это чернильно-туманное водяное марево и утонуть, то, может быть, это будет самый разумный его поступок. Он остро представил, как хлынет в легкие ледяной поток и как сладко прижмет к песчаной подводной тверди обеспамятевшее тело.
Он медленно побрел вдоль берега туда, где что-то тускло хлюпало под корягой. Речушка был небольшая, одно название, что река, но со всеми положенными реке причиндалами: омутами, закрутами и обрывистыми кое-где берегами. В этой реке испокон века водилась рыба, но никому, даже опытному деревенскому рыбаку-пенсионеру Кузьме не удавалось ее выловить. Вот его-то, деда Кузьму, Боровков и встретил, не пройдя и ста шагов. Старик согнулся над водой наподобие ветлы и зорко вглядывался в сумеречную тень. Боровков, полусонный, не сразу отличил его от окружающей природы, а когда тот ворохнулся и весело поздоровался, вздрогнул от удивления.
— Клюет? — спросил Боровков.
Кузьма на праздный вопрос не ответил, но, в свою очередь, поинтересовался:
— Слыхал, ваши ребята с нашими драку учинили? Правда ай нет?
— Вранье! — отрезал Боровков. Чудно ему было, что он встретил живого человека, и странен был разговор, но всего непонятнее была светлая черта, внезапно прорезавшая небо над лесом. На душе потеплело, небесный свет очаровал его.
— Дак это ничего, что подрались, — продолжил дед. — Смолоду кто из-за девок не дрался. Плохо, что ребята нынче злые стали. Сытые, а злые. Лежачих ажно пинают ногами, такого прежде не водилось. Тебя как зовут, парень?
Боровков назвался, за это лето они знакомились третий раз. Дед Кузьма, ведя любопытную бродячую жизнь, давно со всеми перезнакомился, но по именам никого не помнил.
Яркая полоса притухла, но зарево от нее рассеялось широко по горизонту. Дед проследил, куда смотрит Боровков, и понял его.
— Во! — сказал он с энтузиазмом. — Счас солнышко грянет. Любуйся, парень, у себя в Москве такого не увидишь. Я бывал в Москве. Там дышать нечем. И чего туда все рвутся, никак не пойму. Тут-то какое приволье. И рыбалка тебе, и лес. И никто за руку не схватит. Живешь, как бог велит. А у вас одни инструкции. Я уж знаю, нагляделся. Нет, я в Москву нипочем больше не поеду. Может, последний разок на пасху съезжу — и баста. Дочь у меня ведь там живет, очень приглашает. Только из уважения к ней, может, и съезжу последний разок. Угости-ка меня табачком, сынок!