— Он среди нас всех выделяется, — ответил Боровков серьезно. — Он самый отчаянный. У нас его называют «Вовка — Орлиное сердце».
Лида отстранилась и взглянула на него с прищуром.
— Скажите, Сережа, вы ему друг?
— Надеюсь.
— Тогда я хочу поговорить с вами откровенно. Можно?
Боровков глубокомысленно кивнул. Он как-то воздушно себя чувствовал. Ватными волнами вдруг наплывала чудовищная усталость, и тогда он сбивался с шага, но тут же все опять прояснялось и видимость делалась необыкновенно отчетливой и даже праздничной.
— Я Верку не осуждаю, — сказала Лида. — Она влюбилась, чего ее осуждать. Но ведь скоро Костя Шарапов вернется, это ее парень. Вот будет несчастье. Он ее зарежет.
— Почему обязательно зарежет?
— Да вы его не знаете. Он такой вспыльчивый. Самый первый забияка. Когда его провожали, он так и сказал: я тебя, Верка, люблю, ты для меня богиня, но если чего — зарежу. При всех поклялся. И зарежет. У них вся семья такая. Папаня в тюрьме сидел. За то же самое.
— Зарезал кого-нибудь?
— Не зарезал, а топором по башке одного тюкнул. Из ревности. У них семья неспокойная. И чего делать, мы не знаем. Веру так уж жалко! Она такая хорошая. Володя-то с ней походит, поиграет — и поминай как звали. А расхлебывать все — Верке, — у девушки на глазах выступили слезы сочувствия.
— Вовка не такой, — вступился за приятеля Боровков. — Он за любовь под пулю пойдет.
Вскоре они с танцев ушли вчетвером. Боровков, оглянувшись, заметил замаячившие следом две-три тени. Чтобы не уснуть на ходу, он заговорил с Лидой.
— Какие-то у вас в деревне нравы дикие. Даже странно. Шарапов придет, всех зарежет. Вовку каждый день лупят. А за что? Любовь — чувство святое. Она вольна, как птица.
— Как вы интересно рассуждаете.
— Да уж говорю, что думаю. Мне скрывать нечего.
Доведя Лиду до дома, он с ней быстренько распрощался, хотя она никуда не торопилась, и побрел один навстречу беде. Возвращаться пришлось недолго — вот она, богатырская застава: трое статных деревенских парней, мрачных и в подпитии. Они его встретили дружелюбно.
— Нынче-то Вовка с подмогой, — насмешливо заметил один.
— Еще кому-то захотелось пирожков отведать.
Ребята обращались не к Боровкову, а разговаривали как бы между собой. Он спросил:
— С вами, ребята, можно по-человечески поговорить?
— А ты умеешь?
И он им так сказал:
— Напрасно вы это затеяли. Ей-богу, напрасно. Я понимаю, вы за друга переживаете. А Вовку вы не знаете. Вот я вам скажу про Вовку. Он парень тихий, мухи не обидит. Это он от любви очумел. Он вашу Веру всем сердцем полюбил. И что же вы его за это убивать будете? Вы что, не люди?
К нему подступил огромный парень, у которого голова казалась квадратной в свете далеких звезд.
— Мы-то люди, а он кто? Мы его раз предупредили, другой. Куда он лезет?
— Я же объясняю — полюбил он. Даст бог, женится. А не женится, ему гибель.
— Как это? От нас ему и так, и так гибель.
Парни обступили его теснее, но не угрожающе, явно заинтересованные разговором. Напряжение было еще велико, но уже не так опасно, туча миновала, гром в отдалении слегка погромыхивал. И все бы, возможно, кончилось миром, разошлись бы ребята в разные стороны, неся удивительную весть о том, что за любовь нельзя убивать; и Боровков уже обрадовался удаче, и рот открыл для дальнейших братских объяснений, но ведь надо же случиться такому: примчался из клуба нескладный верзила с руками-крючьями и, не рассуждая, не годя, с яростным воплем: «Попался, гада!» — сразу и маханул Боровкову в ухо. Сергей отклониться не успел и удара не удержал, покатился к плетню. Будь Боровков не в таком отупелом от усталости состоянии, будь он не так миролюбиво за миг перед этим настроен, он бы сумел преодолеть глухую боль и не поддался бы яростной, слепой обиде. Тем более верзиле, гогочущему от счастливой своей победы, что-то разумное уже втолковывали дружки. Но Боровков встал и направился, пошатываясь, к парням и с ходу, с упора, собрав остаток сил, нанес верзиле в солнечное сплетение страшный и точный удар. Без звука, без вскрика повалился на темную землю детина, поджал колени к животу и глухо затих. Тогда уж началось месиво, где непонятно было, кто кого бьет. Боровков, падая и снова вставая, еще успел услышать как бы из потусторонней дали истошный голос бегущего друга: «Держись, Серега!» — и канул в небытие.
Вернувшись, он обнаружил себя сидящим на траве у забора. Возле него копошился Вовка Кащенко, дул ему в нос и неумело тер виски. Боровков отвел его руки.